После империи. Pax Americana - начало конца. Эмманюэль Тодд (книга)

Из домашней библиотеки С.О.В.

e-mail: nikolka_sarkozy@ngs.ru

Стр. 1 2 3 4 5

Скачать книгу можно здесь

Эмманюэль Тодд.

После империи. Pax Americana – начало конца.

«После империи» - самая обсуждаемая сегодня в Европе и Америке книга, полемизирующая с широко распространенным мнением о наступлении эры американского господства, то есть взглядами, резче всего выраженными З. Бжезинским в его книге «Великая шахматная доска». Книга Э.Тодда уже опубликована или готовится к выпуску в 28 странах.
Опираясь на массив фактических данных, автор доказывает, что США вступили в фазу заката своего могущества и вырождения демократии, превращаясь в «хищническую державу», в источник международной нестабильности.
Эмманюэль Тодд – одно из ярких имен в современной общественно-политической жизни Франции и Европы. Список его крупных работ насчитывает десять названий. Но, безусловно, наибольший успех пришелся на эту его книгу, ставшую бестселлером в Европе и США.
Особый интерес для наших читателей представляет отдельная глава о России как крупной и позитивной силе в формирующейся глобальной системе.

© Éditions Gallimard, 2002
© Перевод с французского Корендясова Е.Н.., 2004
© Подготовка к изданию и оформление изд-ва «Международные отношения», 2004
© Отсканировал Вольский С.О., 2005

ОГЛАВЛЕНИЕ

Вступление...........................................................

Глава 1. Миф о всемирном терроризме......................

Глава 2. Великая демократическая yгроза...................

Глава 3. Имперское измерение....................................

Глава 4. Ненадежная дань............................................

Глава 5. Отход от универсализма................................

Глава 6. Вступать в противоборство с сильным

или нападать на слабого?.............................................

Глава 7. Возвращение России......................................

Глава 8. Эмансипация Европы....................................

Окончание партии..............................................

ПЕРЕЧЕНЬ ТАБЛИЦ

1.   Уровень фертильности в мире

2. Уровень фертильности в мусульманских странах

3. Процент браков между двоюродными родственниками в первой половине 90-х годов

4. Отрасли экономики и темпы роста в Соединенных Штатах

5. Эволюция доходов в Соединенных Штатах

6. Американский военный персонал за рубежом в 1998 году

7. Покупка ценных бумаг иностранцами и прямые иностранные инвестиции в Соединенных Штатах

8. Биржевая капитализация

9. Американский импорт нефти в 2001 году

10. Детская смертность и продолжительность жизни мужчин в России

11. Уровень убийств и самоубийств в различных странах мира

12. Внешняя торговля Турции, Польши и Великобритании

Магали посвящается

Вступление

Соединенные Штаты становятся для мира проблемой. Между тем мы привыкли видеть в этой стране решение проблем. Гаранты политической свободы и экономического порядка в течение последних 50 лет, Соединенные Штаты все больше и больше становятся фактором международного беспорядка, поддерживая везде, где могут, неопределенность и конфликты. Они требуют от всей планеты признать, что некоторые второразрядные страны представляют собой «ось зла», против которой необходимо бороться и которая должна быть уничтожена: Ирак Саддама Хусейна - грозный на словах, но ничтожный как военная держава, Северная Корея Ким Чен Ира - первое (и последнее) коммунистическое общество, установившее наследование власти по праву первородства, осколок прошлого, обреченный на исчезновение без всякого внешнего вмешательства. Иран - другая навязчивая цель - страна стратегически важная, но явно вставшая на путь внутреннего и внешнего успокоения. Тем не менее американское правительство клеймит ее как полноправного участника пресловутой «оси зла». Соединенные Штаты провоцировали Китай, подвергнув бомбардировке его посольство в Белграде во время войны в Косово, нашпиговав легко обнаруживаемыми «жучками» «Боинг», предназначенный для китайских руководителей. В перерывах между публичными объятиями и двумя согла шениями о ядерном разоружении они даже провоцировали Россию, поощряя передачи на чеченском языке радиостанции «Свободная Европа», направляя военных советников в Грузию и создавая постоянные военные базы в бывшей советской Центральной Азии под носом у российской армии. А вот и теоретическая вершина этой милитаристской лихорадочности: Пентагон организует утечку документов о планируемых ядерных ударах по неядерным странам. Правительство Вашингтона проводит таким образом классическую модель стратегии, которая не сообразуется со страной континентального масштаба, «стратегию умалишенного», призванную создавать у возможных противников образ безответственной страны, чтобы еще больше их устрашить. Что касается создания космического щита, который разрушает ядерное равновесие и последующее усовершенствование которого позволило бы Соединенным Штатам править миром, терроризируя его, то это заставляет нас перенестись в мир научной фантастики. Как не удивляться проявлениям недоверия и страха, демонстрируемым сегодня странами, определявшими свою внешнюю политику на основе удобной аксиомы: за все отвечает единственная сверхдержава?
Традиционные союзники и клиенты Соединенных Штатов тем более обеспокоены, что сами они располагаются вблизи зон, которые характеризуются их лидером как несущие угрозу. В этой связи Южная Корея напоминает, что она не ощущает угрозы со стороны своего архикоммунистического северного соседа. А Кувейт утверждает, что у него больше нет спорных вопросов с Ираком.
Россия, Китай и Иран - три страны, абсолютным приоритетом которых является экономическое развитие, имеют сегодня лишь одну стратегическую озабоченность:
противостоять провокациям Америки, не отвечать на них, более того, бороться за стабильность и порядок в мире — немыслимый 10 лет назад поворот ситуации на 180 градусов.
Что касается главных союзников Соединенных Штатов, то они чувствуют себя все более и более растерянными и смущенными. В Европе, где только Франция позволяла себе скромные притязания на независимость, мы с некоторым удивлением обнаруживаем раздраженную Германию и откровенно обеспокоенную Великобританию - вернейшего из самых верных союзников. На другой стороне Евразии молчание Японии выражает скорее растущее чувство собственной неловкости, чем безоговорочное согласие.
Европейцы не понимают, почему Америка не хочет урегулировать израильско-палестинский вопрос, хотя имеет для этого все необходимые возможности. Они начинают задавать себе вопрос: а не устраивает ли по существу Вашингтон этот вечный очаг напряженности на Ближнем Востоке и растущая враждебность арабских народов по отношению к западному миру?
Организация «Аль-Каида», эта банда психически неуравновешенных гениальных террористов, появилась в определенном и ограниченном регионе — Саудовской Аравии, хотя бен Ладен и его приспешники наняли нескольких египетских перебежчиков и горстку заблудших из пригородов Западной Европы. Америка, однако, тщится превратить «Аль-Каиду» в мощную пагубную силу, в «терроризм», который присутствует всюду - от Боснии до Филиппин, от Чечни до Пакистана, от Ливана до Йемена, оправдывая таким образом любую карательную акцию, в любое время и в любом месте. Придание терроризму статуса универсальной силы институционализирует постоянное состояние войны в масштабах планеты - четвертой мировой войны, по мнению некоторых американских авторов, которые даже не боятся выглядеть смешными, считая «холодную войну» третьей мировой (Podhoretz N. How to Win World War IV// Commentary. –2002. – Febr. P. 19-28.). Все происходит так, как если бы Соединенные Штаты стремились по туманным причинам к поддержанию определенного уровня международной напряженности, к ситуации ограниченной хронической войны.
Спустя лишь год после 11 сентября такое восприятие Америки представляется парадоксальным. Ведь в часы, последовавшие за атакой на Всемирный торговый центр, мы ясно осознали всю глубину и привлекательность американской гегемонии: признанная власть в мире, широкое большинство в котором считает, что только капиталистическая организация экономической жизни и демократическая организация жизни политической являются единственно разумными и возможными. В этот момент все четко увидели, что главная сила Америки заключается в ее легитимности. Проявления солидарности со стороны всех стран мира были незамедлительны: все осудили это преступление. Европейские союзники заявили о своей готовности к активной солидарности, выступая за подключение НАТО. Что касается России, то она воспользовалась случаем продемонстрировать, что больше всего желает добрых отношений с Западом. Именно Россия предоставила афганскому Северному альянсу оружие, в котором он нуждался, и открыла для вооруженных сил Соединенных Штатов необходимое стратегическое пространство в Центральной Азии. Без активного участия России американское наступление в Афганистане было бы невозможным.
Преступление 11 сентября поразило психиатров: проявление уязвимости Америки в той или иной мере дестабилизировало повсюду состояние не только взрослых, но и их детей. Настоящий психический кризис обнажил ментальную архитектуру планеты, единственная и легитимная сверхдержава которой - Америка - составляла как бы ее неосознанную главную опору. И те, кто восхищается Америкой, и те, кто ее ненавидит, напоминали детей, лишенных старшего, в котором они нуждаются либо для того, чтобы ему подчиняться, либо для того, чтобы с ним бороться. Иными словами, преступление 11 сентября выявило добровольный характер нашей крепостной зависимости. Теория Джозефа Найя об «опосредованной власти» получила убедительное подтверждение: американское господство в мире основывалось не только и даже, главным образом, не столько на силе оружия, сколько на престиже ценностей, институтов, культуры Америки.
"'Три месяца спустя мир, казалось, вновь обрел нормальное равновесие. Америка победила, вновь став после нескольких бомбардировок всемогущей державой. Вассалы полагали возможным вернуться к своим обычным делам, в основном экономическим и внутренним. Противники готовились возобновить с того места, где они остановились, свои вечные обличения американской империи.
Но все же ожидалось, что рана, нанесенная 11 сентября, — впрочем, относительно небольшая по сравнению со страданиями в войнах европейцев, русских, японцев, китайцев и даже палестинцев — приблизит Америку к общей участи человечества, сделает ее более чувствительной к проблемам бедных и обездоленных. Миру пригрезилось: признание всеми, вернее, почти всеми странами легитимности власти Соединенных Штатов привело к появлению подлинной империи добра, где подвластные народы всей планеты признают центральную власть, а властвующие американцы подчиняются идеям справедливости. Однако именно в этот момент поведение Соединенных Штатов на международной арене повлекло за собой начало пересмотра их образа. В течение всего 2002 года вновь стала проявляться тенденция к односторонности, которая была заметной уже во второй половине 90-х годов: в декабре 1997 года Вашингтон отказался подписывать Оттавский договор, запрещающий противопехотные мины, а в 1998 году - соглашение о созданий международного суда по уголовным делам. История, казалось, вернулась в прежнее русло, когда Соединенные Штаты отказались присоединиться к Киотскому протоколу об ограничении выбросов углекислого газа.
Борьба против «Аль-Каиды», которая могла бы институционализировать легитимность Соединенных Штатов, если бы она велась с умеренностью и разумно, выявила, напротив, во много раз возросшую безответственность. За несколько месяцев облик Америки, самовлюбленной, возбужденной и агрессивной, пришел на смену облику нации униженной, симпатичной и необходимой для нашего равновесия. Такова ситуация сегодня. Но что же происходит на самом деле?
Ведь самое тревожное в нынешней ситуации - в том, что по сути отсутствует удовлетворительная модель объяснения мотиваций поведения Америки. Почему «одинокая сверхдержава» не предстает, согласно установившейся после Второй мировой войны традиции, в основе своей страной разумной и добронравной? Почему она стала так активна, порождая нестабильность? Потому что она всемогуща? Или, напротив, потому, что она чувствует, что нарождающийся новый мир ускользает из-под ее контроля?
Прежде чем приступить к выработке мотивационной модели поведения Соединенных Штатов на международной арене, нам следует избавиться от стандартизированного образа Америки, у которой будто бы есть одна проблема - проблема избытка могущества. От профессионалов антиамериканизма нам в этом деле никакой пользы не будет, а мыслители истеблишмента могут послужить весьма надежными проводниками.

Возвращение к проблематике упадка

Патентованные американофобы предлагают привычный ответ: Америка, порочная по своей природе, - государственное воплощение пагубности капиталистической системы. И сегодня для закоренелых ненавистников Америки, будь они почитателями мелких провинциальных деспотов типа Фиделя Кастро или нет, осознали ли они безусловный крах плановой экономики или нет, наступил праздник. Ибо они могут наконец говорить, не вызывая улыбки, о негативном вкладе Соединенных Штатов в равновесие и благополучие планеты. Но не будем обманывать себя: соответствие взглядов этих структурных критиков Америки реальностям и нашему времени — это соответствие остановившихся часов, которые все же дважды в сутки показывают правильное время. Кстати, самыми типичными среди них являются сами же американцы. Читайте публикации Ноама Чомски. Вы не обнаружите там никакого понимания перемен в мире. После, как и до исчезновения советской угрозы, Америка у него остается все такой же милитаристской, притесняющей других, и так же ложно либеральной сегодня в Ираке, как и четверть века тому назад во Вьетнаме (См.: Chomsky N. Rogue States. The Rule of Force in World Affairs. – L.: Pluto Press, 2000). Но Америка, по мнению Чомски, не только порочна, она еще и всемогуща.
В качестве более современного и более сконцентрированного на вопросах культуры примера можно привести книгу «Джихад против Мак-мира» Бенджамина Барбера, который рисует нам картину мира, опустошенного войной между презренной американской инфракультурой и не менее ненавистными пережитками трайбализма (Barber B.R. Jihad vs. Mc World. How Globalism and Tribalism are Reshaping the World. – N.Y.: Ballantine Books, 1995.). Но объявленное им торжество американизации свидетельствует о том, что и Бенджамин Барбер, вопреки своей критичности и не сознавая сам это полностью, является американским националистом. Ведь он тоже переоценивает могущество своей страны.
В том же регистре переоценки мы обнаруживаем понятие «американское гипермогущество». Какое бы уважение ни внушала внешняя политика, проводившаяся Юбером Ведрином во времена, когда он был министром иностранных дел, мы должны признать, что это понятие, которое ему столь нравится, скорее ослепляет аналитиков, нежели освещает им путь.
Все эти рассуждения не помогают нам понять сегодняшнюю ситуацию. Они заранее предполагают преувеличенные представления об Америке, иногда в измерении зла и всегда в измерении могущества. Они не позволяют нам проникнуть в тайну американской внешней политики, поскольку ответ надо искать в сфере ее слабости, а не могущества. Блуждающая и агрессивная, напоминающая походку пьяницы стратегическая траектория «одинокой сверхдержавы» может быть удовлетворительно объяснена только на пути выявления нерешенных или неразрешимых противоречий и вытекающих отсюда чувств неудовлетворенности и страха.
В этой связи чтение трудов аналитиков американского истеблишмента проливает больше света на реальность. Несмотря на все противоречия между ними, у всех: и у Пола Кеннеди, и у Сэмюэля Хантингтона, и у Збигнева Бжезинского, и у Генри Киссинджера, а также у Роберта Гил-пина - мы обнаруживаем выдержанное, спокойное видение Америки, которая, будучи далеко не непобедимой, должна жить в условиях неумолимого сокращения своего относительного могущества во все более населенном и развитом мире. Анализ американского могущества носит многоплановый характер: экономический - у Кеннеди и Гилпина, культурный и религиозный - у Хантингтона, дипломатический и военный — у Бжезинского и Киссинджера. Но везде мы встречаемся с обеспокоенностью недостаточной силой Соединенных Штатов, мощь которых в мире представляется уязвимой и находящейся под угрозой.
Киссинджеру, не говоря о его верности принципам стратегического реализма и восхищении своими собственными умственными способностями, сегодня явно не хватает обобщенного видения. Его последняя работа «Нуждается ли Америка во внешней политике?» представляет собой не что иное, как каталог локальных трудностей (Kissinger H. Does America need a Foreing Policy? Toward a Diplomacy for the 21st Century. – N.Y.: Simon and Shuster, 2001.). А в работе Пола Кеннеди «Взлет и падение великих держав», опубликованной еще в 1988 году, мы находим весьма ценное описание американской системы, испытывающей угрозу «имперской протяженности», дипломатическое и военное сверхрасширение которой по классическим законам является результатом спада относительного экономического могущества (Kennedy P. The Rise and Fall of Great Powers. Economic Change and Military Conflict from 1500 to 2000. – L.: Fontana Press, 1989 (первое издание – 1988 г.)). Сэмюэль Хантингтон издал в 1996 году книгу «Столкновение цивилизаций и перестройка мирового порядка», представляющую собой развернутый вариант его статьи, опубликованной в 1993 году в журнале «Форин афферс» (См.: Huntington S.P. The Clash of Civilizations and the Remarking of World Order. – L.: Touchstone Books, 1998 (первое американское издание – 1996 г.)). При чтении его написанной в удручающей тональности книги часто создается впечатление, что перечитываешь стратегическое подражание «Закату Запада» Шпенглера (в русском переводе «Закат Европы». - Прим. ред.). Хантингтон дошел до того, что стал оспаривать универсализацию английского языка и рекомендовал Соединенным Штатам больше концентрироваться на западноевропейском альянсе и католико-протестантском блоке, отвергая восточноевропейских «православных» и бросая на произвол судьбы два других столпа американской стратегической системы — Японию и Израиль, отмеченные печатью инокультурности.
Видение Роберта Гилпина сочетает экономические и культурные характеристики. Оно по-университетски ученое, очень осторожное, очень умное. И поскольку Гилпин верит в сохранение государства-нации, он в своей «Глобальной политической экономии» показывает виртуальные американские экономические и финансовые слабости и угрозы, появляющиеся в результате «регионализации» планеты: если Европа и Япония создадут свои собственные зоны влияния, то станет бесполезным существование американского центра в мире, появятся всевозможные трудности, которые повлекут за собой при такой конфигурации пересмотр экономической роли Соединенных Штатов (См.: Gilpin R. Global Political Economy. Understanding the Intrnational Economic Order. – Princeton University press, 2001.).
Но наиболее проницательным, несмотря на недостаточное внимание к экономике, проявил себя Бжезинский, который в 1997 году опубликовал книгу «Великая шахматная доска» (Brzezinski Z. The Grand Chessboard. American Primacy and its Geostrategic Imperatives. – N.Y.: basic Books, 1997). Чтобы хорошо представить его понимание вещей, надо покрутить перед собой глобус и осознать чрезвычайную географическую изолированность Соединенных Штатов: политический центр мира на самом деле расположен далеко от мира. Бжезинского зачастую обвиняют в том, что он упрощенный, высокомерный и грубый империалист. Его стратегические рекомендации могут вызывать улыбки, в частности когда он утверждает, что Украина и Узбекистан должны быть объектами особой заботы Америки. Но его интерпретация проблем населения и экономики мира, сконцентрированных в Евразии - в Евразии, воссоединившейся после падения коммунизма и забывающей о Соединенных Штатах, изолированных в своем новом мире, - представляет собой нечто фундаментальное, блестящее проявление интуиции относительно подлинной угрозы, нависшей над американской системой.

Парадокс Фукуямы:
от триумфа Америки к ее бесполезности

Если мы хотим понять тревогу, которая подтачивает американский истеблишмент, то должны основательно подумать о стратегических последствиях для самих Соединенных Штатов гипотезы конца истории, выдвинутой Фрэнсисом Фукуямой. Появившаяся в 1989-1992 годах, эта теория немало позабавила парижских интеллектуалов, пораженных упрощенным, но легкоусвояемым способом, каким Фукуяма использует Гегеля (Fukuyama F. The End of History and the Last Man. – L.: Pinguin Books, 1992 (французский перевод: La fin de l’histoire et le dernier homme. – P.: Flammarion, 1992)).
История будто бы имеет некий смысл, направление, и ее завершением станет универсализация демократии. Крушение коммунизма - лишь один из этапов этого шествия человеческой свободы, последовавший за другим важным этапом, каковым стало падение диктатур на юге: в Португалии, Испании, Греции. Развитие демократии в Турции и консолидация латиноамериканских демократий также вписываются в это движение. Выдвинутая в момент крушения советской системы, такая модель человеческой истории была воспринята во Франции как типичный пример американской наивности и оптимизма. Того, кто помнит подлинного Гегеля, приверженного Пруссии, благоговевшего перед лютеранским авторитаризмом и обожествлявшего государство, представление его в роли демократа-индивидуалиста не могло не позабавить. Но именно такого приглаженного в диснеевских студиях Гегеля преподносит нам Фукуяма. И потом, Гегель интересовался развитием Духа в истории, а Фукуяма даже тогда, когда говорит об образовании, на первое место всегда ставит экономический фактор и зачастую оказывается, таким образом, ближе к Марксу, провозвестнику совершенно другого завершения истории (образование он представляет как последствие появления индустриального общества) [Fukuyama F. Op. Cit. – P. 116]. Второстепенный характер развития просвещения и культуры в модели Фукуямы превращает его в весьма странного гегельянца, наверняка поддавшегося влиянию не знающего меры экономизма американской интеллектуальной жизни.
Несмотря на эти оговорки, мы должны признать живость и убедительность эмпирического взгляда Фукуямы на свершающуюся сегодня историю. Констатировать уже в 1989 году, что универсализация либеральной демократии становится возможностью, с которой следует считаться, само по себе было блестящим достижением. Европейские интеллектуалы, демонстрируя меньшее понимание хода истории, в это время концентрировали свои аналитические способности на разоблачениях коммунизма, то есть смотрели в прошлое. Заслуга Фукуямы в том, что он размышлял над будущим: это, конечно, труднее, но полезнее. Со своей стороны, я думаю, что взгляды Фукуямы содержат важную часть истины, но он не осознает в полной мере демографический и образовательный масштаб стабилизации планеты.
Оставим пока в стороне проблему обоснованности гипотезы Фукуямы о демократизации мира и сконцентрируемся на ее среднесрочных последствиях для Соединенных Штатов.
Фукуяма встраивает в свою модель и закон Майкла Дойла о невозможности войн между либеральными демократическими странами, который был сформулирован в 80-е годы и опирается скорее на идеи Канта, чем Гегеля (Doyle M. Kant, Liberal Legacies and Foreing Policy // Philosophy and Public Affairs. – I, II. – 1983 (12). – P. 205-235, 323-353)).
Дойл являет нам второй пример англосаксонского эмпиризма - внешне наивного, но продуктивного на практике. То, что войны между демократиями невозможны, подтверждается анализом конкретной истории, показывающим, что, хотя либеральным демократиям и не удается избежать участия в войнах против стран с враждебной системой, они никогда не воюют между собой.
В современной истории либеральные демократии при любых обстоятельствах склоняются к мирному исходу. Вряд ли можно упрекать в воинственности французскую и британскую демократии 1933-1939 годов, можно лишь выражать сожаление в связи с изоляционизмом американской демократии вплоть до нападения на Перл-Харбор. Не отрицая националистической вспышки во Франции и Великобритании накануне 1914 года, следует признать, что именно Австро-Венгрия и Германия, правительства которых практически не были ответственны перед парламентами, втянули Европу в Первую мировую войну.
Простой здравый смысл подсказывает, что народ, имеющий высокий уровень образованности и удовлетворительный уровень жизни, вряд ли изберет парламентское большинство, способное на объявление большой войны. Два народа с похожими системами государственной организации неизбежно найдут мирное решение возникающих между ними противоречий. Но бесконтрольная клика, которая возглавляет по определению недемократическую и нелиберальную систему, обладает гораздо более широкой свободой действий в решении вопросов о начале военных операций вопреки желанию жить в мире, свойственному обыкновенно большинству обычных людей.
Если мы соединим универсализацию либеральной демократии (Фукуяма) с невозможностью войн между демократиями (Дойл), то получим планету, вечно пребывающую в состоянии мира.
Циник старой европейской традиции на это улыбнется, напомнив о незыблемой и вечной способности человека приносить зло и затевать войны; но не будем останавливаться на этом возражении и продолжим наше рассуждение, а именно посмотрим, каковы могут быть последствия такой модели мира для Америки. По воле истории планетарной специализацией Америки стала защита демократических принципов, которым угрожали то германский нацизм, то японский милитаризм, то русский или китайский коммунизм. Вторая мировая война, а затем «холодная война» институционализировали, так сказать, эту историческую миссию Америки. Но если демократия восторжествует повсюду, то мы в конечном счете придем к парадоксу: Соединенные Штаты как военная держава станут ненужными миру и должны будут смириться с ролью лишь одной из демократий, такой же, как и все прочие.
Эта бесполезность Америки представляет собой одно из двух главных обстоятельств, тревожащих Вашингтон, и один из ключевых факторов, позволяющих понять внешнюю политику Соединенных Штатов. Этот новый страх руководителей американской дипломатии принял, как это чаще всего бывает, форму обратного утверждения: в феврале 1998 года государственный секретарь Клинтона Мадлен Олбрайт, пытаясь оправдать ракетные удары по Ираку, определила Соединенные Штаты как «незаменимую нацию». («Если нам приходится применять силу, то это потому, что мы — Америка, мы — незаменимая нация. Мы высоко стоим. И мы дальше видим, заглядывая в будущее».) Как удачно выразился в свое время Саша Гитри, противоположное истине - уже очень близко к истине. Если официально утверждается, что Соединенные Штаты необходимы, то тем самым ставится вопрос об их полезности для всей планеты. Посредством подобных квазиляпсусов руководители знакомят общество с тревогами своих стратегических аналитиков. Мадлен Олбрайт в форме отрицания подтвердила доктрину Бжезинского, сознающего эксцентричное, изолированное положение Соединенных Штатов, удаленных от столь населенной, столь предприимчивой Евразии, которая может стать средоточием истории умиротворенного мира.
По сути Бжезинский молчаливо признает парадокс Фукуямы и предлагает дипломатическую и военную схему сохранения контроля над Старым Светом. Хантингтон, будучи менее умелым игроком, не признает оптимистичного универсализма модели Фукуямы и отказывается рассматривать возможность утверждения демократических и либеральных ценностей на всей планете. Вместо этого он делит страны на этнические и религиозные категории, большинство которых будто бы неспособны по природе своей на восприятие «западного» идеала.
На этой стадии размышлений перед нами не стоит вопрос выбора между различными историческими возможностями: может ли либеральная демократия распространиться повсюду? Если да, то принесет ли это мир? Но нам необходимо понять: Бжезинский и Хантингтон дают ответ Фукуяме, возможность маргинализации Соединенных Штатов, которая кажется парадоксальной в момент, когда весь мир обеспокоен их всемогуществом, неотступно преследует американские элиты. Будучи далекой от идеи возврата к изоляционизму, Америка боится изоляции, боится оказаться одинокой в мире, который, возможно, не будет в ней нуждаться. Но почему она теперь боится дистанцирования от мира, что было смыслом ее бытия со времен Декларации о независимости 1776 года до событий в Перл-Харборе 1941 года?

От автономии до экономической зависимости

Страх стать бесполезными и оказаться в изоляции, которая может за этим последовать, для Соединенных Штатов — нечто большее, чем просто новое явление: это кардинальное изменение их исторически сложившегося облика. Отделение от коррумпированного Старого Света было одним из основополагающих (а может быть, и главным) мифов Америки. Земля свободы, изобилия и морального совершенства, Соединенные Штаты Америки решили развиваться отдельно от Европы, не вмешиваясь в позорные войны циничных наций Старого континента.
Изоляционизм в XIX веке в действительности был только дипломатическим и военным, поскольку экономический рост Соединенных Штатов подпитывался за счет двух постоянных и необходимых потоков из Европы: капиталов и трудовых ресурсов. Европейские инвестиции и иммиграция высококвалифицированной рабочей силы были подлинными экономическими движителями американского эксперимента. Как и следовало ожидать, к концу XIX века Америка располагала не только наиболее мощной, но и наиболее самодостаточной экономикой планеты, производящей в массовых масштабах сырье и имеющей высокое положительное внешнеторговое сальдо.
В начале XX века Соединенные Штаты уже больше не нуждались в остальном мире. С учетом их реальной мощи их первые акции вмешательства в Азии и Латинской Америке были довольно скромными. Но, как уже стало ясно в годы Первой мировой войны, планета нуждалась в них. Соединенные Штаты противились недолго, точнее, до 1917 года. Затем они вновь вернулись к изоляционизму, отказавшись ратифицировать Версальский договор. Пришлось ждать Перл-Харбора и объявления Германией войны Америке, чтобы Соединенные Штаты заняли в мире по инициативе, если можно так выразиться, Японии и Германии место, которое соответствовало их экономическому могуществу.
В 1945 году американский валовой внутренний продукт составлял более половины мирового валового продукта, и последствия этого превосходства были чисто механические и немедленные. Да, к 1950 году сфера коммунизма охватывала сердцевину Евразии — от Восточной Германии до Северной Кореи, но Америка, мощнейшая военно-морская и военно-воздушная держава, стратегически контролировала основную часть планеты с благословения многочисленных союзников и клиентов, приоритетом которых была борьба против советской системы. Именно с согласия большой части мира укрепилась американская гегемония, несмотря на поддержку коммунизма со стороны значительной части интеллигенции, рабочих и крестьян тех или иных стран.
Мы обязаны признать, если хотим понять последующие события, что эта гегемония в течение многих лет была благотворной. Без признания в основном благотворного характера американского господства в 1950-1990 годы мы не сумеем оценить значение последующего перехода Соединенных Штатов из состояния полезности для мира в состояние ненужности, бесполезности и вытекающих из этого кульбита трудностей как для них, так и для нас.
Гегемония в 1950-1990 годах в некоммунистической части планеты почти заслуженно была охарактеризована имперской. Благодаря своим экономическим, военным и идеологическим ресурсам Соединенные Штаты обрели на какое-то время масштабы имперской державы. Превосходство либеральных экономических принципов в находившейся под политическим и военным руководством Вашингтона сфере привело к трансформации мира, к тому, что называется сегодня глобализацией. Но это затронуло также во временном и глубинном планах и внутреннюю структуру самой господствующей нации, ослабив ее экономику и деформировав ее общество. Поначалу процесс этот был медленным, постепенным. Не осознанные поначалу действующими лицами истории отношения зависимости возникли между Соединенными Штатами и сферой их господства. В начале 70-х годов появился дефицит в американском внешнеторговом балансе, ставший структурным элементом мировой экономики.
Крушение коммунизма повлекло за собой драматическое ускорение процесса формирования уз зависимости. За 1990—2000 годы американский внешнеторговый дефицит вырос со 100 до 450 млрд. долларов. Чтобы сбалансировать платежный баланс, Америка стала нуждаться в притоке капиталов извне в соответствующих объемах. Сегодня, в начале третьего тысячелетия, Соединенные Штаты не могут больше жить только за счет собственного производства. В тот самый момент, когда мир, находясь на пути стабилизации в области образования, демографии и демократии, открывает для себя, что он может обойтись без Америки, Америка начинает осознавать, что она не может больше обходиться без остальной части мира.
Дискуссии о глобализации частично не связаны с реальностью, потому что зачастую опираются на ортодоксальные представления о торговых и финансовых потоках, которые будто бы по-прежнему симметричны, однородны и в которых ни одно государство не занимает особого положения. Абстрактные понятия труда, прибыли, свободного движения капиталов скрывают новый элемент фундаментального значения: специфическую роль самой сильной нации в новой организации экономической жизни. Хотя Америка сильно сдала в плане своего относительного экономического могущества, она сумела существенно увеличить свои способности обогащения за счет изъятий из мировой экономики: объективно она стала хищницей. Как расценивать такую ситуацию: как признак могущества или как признак слабости? Ясно одно: теперь Америка вынуждена вести политическую и военную борьбу, чтобы сохранить свою гегемонию, ставшую необходимой для сохранения уровня жизни.
Эта инверсия отношений экономической зависимости является вторым мощным фактором, который в сочетании с первым — увеличением числа демократий — позволяет объяснить необычность международного положения, странность поведения Соединенных Штатов и растерянность планеты. Как управлять экономически зависимой, но политически бесполезной сверхдержавой?
Мы могли бы прекратить на этом становящийся путающим дальнейший анализ и успокоить себя, вспомнив, что в конце концов Америка - демократическая страна, что демократии между собой не воюют и что, следовательно, Соединенные Штаты не могут стать опасными для мира, не могут быть агрессорами и поджигателями войны. Можно предположить, что методом проб и ошибок правительство Вашингтона найдет в конечном итоге пути своей экономической и политической реадаптации к новому миру. А почему бы и нет? Но мы вместе с тем должны осознать, что кризис передовых демократий, который проявляется все отчетливее и вызывает все большую озабоченность, особенно в Америке, не позволяет нам больше считать Соединенные Штаты страной, мирной по своей природе.
История не стоит на месте: распространение демократии по всей планете не может заставить нас забыть, что самые старые демократии, в частности Соединенные Штаты, Великобритания, Франция, продолжают также эволюционировать.
Все указывает на то, что они постепенно трансформируются в олигархические системы. Понятие инверсии, полезное для понимания экономических взаимоотношений между Соединенными Штатами и планетой, полезно также и для анализа динамики демократии в мире. Демократия прогрессирует там, где она была слабой, но там, где она была сильной, она регрессирует.

Вырождение американской демократии и война как возможность

Сильная сторона анализа Фукуямы заключается в том, что он быстро обнаружил процесс стабилизации незападного мира. Но его понимание общества, как мы отмечали, остается под большим влиянием экономизма. Он не считает образовательный фактор главной движущей силой истории и мало интересуется демографией. Фукуяма не понимает, что массовая ликвидация безграмотности является независимой экспликативной переменной и находится в самой сердцевине отмечаемого им развития демократии и личности. Отсюда его главная ошибка: предсказание конца истории, исходя из повсеместного распространения либеральной демократии. Такой вывод предполагает, что демократическая политическая система стабильна, если не идеальна, и что ее история завершается с повсеместным формированием этой системы. Но если демократия является лишь политической надстройкой на определенном этапе развития культуры, для которого характерно начальное обучение, тогда продолжение развития образования с утверждением среднего и высшего образования может лишь дестабилизировать демократию там, где она появилась впервые, и как раз в тот момент, когда она утверждается в других странах, которые достигают этапа ликвидации массовой неграмотности (О деталях этого механизма см.: Todd E. L’illusion économique. – P.: Gallimard, 1998. – Chap. 5).
Распространение среднего и особенно высшего образования возвращает в ментальную и идеологическую организацию развитых обществ понятие неравенства. Получившие высшее образование после определенного периода колебаний и ложных угрызений совести действительно начинают считать себя «высшими». В развитых странах появляется новый класс, на который приходится (несколько округляя) 20% социальной структуры в количественном и 50% - в денежном отношении. Этот новый класс начинает все с большим трудом переносить ограничения, налагаемые системой всеобщего голосования.
Распространение грамотности возвращает нас в мир Токвиля, для которого развитие демократии представлялось «провиденциальным», следствием почти божественного промысла. Развитие высшего образования позволяет нам сегодня наблюдать другое «провиденциальное» и катастрофическое движение: движение к олигархии. Это поразительное возвращение в мир Аристотеля, где олигархия следовала за демократией.
В тот самый момент, когда демократия начинает укрепляться в Евразии, она чахнет на месте своего рождения: американское общество превращается в систему по сути неравноправного господства. И этот феномен получил прекрасное концептуальное выражение в книге Майкла Линда «Грядущая американская нация» (Lind M. The Next American Nation. The New Nationalism and the Fourth American Revolution. – N.Y.: The Free Press, 1995). В частности, в его книге мы находим первое систематическое описание нового американского правящего класса - «надкласса» (the overclass).
Но не будем ревнивыми. Франция почти столь же продвинулась по этому пути, как и Соединенные Штаты.
Странными предстают эти «демократические» политические системы, в рамках которых сталкиваются элитизм и популизм, где существует всеобщее голосование, что не мешает правой и левой элитам договариваться о недопущении любой переориентации экономической политики, угрожающей сокращением неравенства. Все более и более бессмысленным представляется этот универсум, в котором предвыборная борьба в итоге титанической медийной схватки завершается сохранением status quo. Доброе согласие элит, отражение существования высшей вульгаты (то есть идеологии 20%, составляющих высший слой общества) не допускает, чтобы видимая часть системы дезинтегрировалась даже тогда, когда всеобщее голосование создает предпосылки кризиса. Джордж У. Буш был избран президентом Соединенных Штатов в результате смутного процесса, не позволяющего утверждать, что он победил по арифметическим показателям. В другой крупной «исторической» республике - во Франции - несколько позднее наблюдается противоположный случай, весьма близкий к логике Саши Гитри: кандидат в президенты получает 82% голосов. Почти полное единогласие французов является результатом действия другого социологического и политического механизма блокирования чаяний 20% населения - низших слоев - высшими слоями (20%), которые на данный момент идеологически контролируют 60%, принадлежащих к средним стратам. Но результат все тот же: избирательный процесс не имеет никакого практического значения, и процент воздержавшихся постоянно растет.
В Великобритании развивается тот же процесс культурной рестратификации. Еще на ранних этапах он был проанализирован Майклом Янгом в его книге «Возвышение меритократии» - довольно кратком, но действительно провидческом эссе, опубликованном в 1958 году (Young M. The Rise of the Meritocracy. – Harmondsworth: Penguin, 1961 (первое издание – 1958 г.)). Вступление Англии в демократическую фазу произошло позднее и в более умеренных формах: все еще недавнее аристократическое прошлое, воплощенное в сохранении весьма четких классовых различий, облегчает мягкий переход к новому миру западной олигархии. Новый американский класс несколько завидует этому, что проявляется в англофильстве, ностальгии по викторианской эпохе, которая обошла США стороной (Lind M. Op. Cit. – P. 145).
Было бы, таким образом, неточным и несправедливым ограничить кризис демократии только пределами Соединенных Штатов. Великобритания и Франция, две старые либеральные нации, приобщенные историей к американской демократии, также оказались втянутыми в параллельные процессы олигархического отмирания. Но они находятся в глобализированной политической и экономической системе, они - на подчиненном положении. Они должны, следовательно, следить за сбалансированностью внешнеторговых обменов. Их социальные траектории на определенном этапе должны будут отделиться от траектории Соединенных Штатов. И я не думаю, что в будущем мы сможем говорить о «западных олигархиях», как раньше говорили о «западных демократиях».
Такова вторая большая инверсия, которая объясняет взаимоотношения между Америкой и миром. Планетарные успехи демократии скрывают ослабление демократии на месте ее зарождения. Эта инверсия пока плохо осознается участниками планетарной игры. Америка продолжает ловко использовать, скорее по привычке, чем из-за цинизма, язык свободы и равенства. И, конечно, демократизация планеты еще далека от завершения.
Однако переход на новую, олигархическую стадию аннулирует применимость к Соединенным Штатам закона Дойла о неизбежно оптимистических последствиях наступления либеральной демократии. Мы можем постулировать агрессивность поведения, слабую контролируемость руководящей касты, а также возросший авантюризм военной политики. Действительно, если гипотеза о ставшей олигархической Америке позволяет нам говорить о сокращении сферы действия закона Дойла, то она же в еще большей мере позволяет нам говорить об эмпирической реальности агрессивной Америки. Мы не можем даже исключить а priori стратегическую гипотезу об Америке, демонстрирующей свою агрессивность по отношению к старым и новым демократиям. При такой схеме мы примиряем — правда, не без определенного лукавства - англосаксонских «идеалистов», полагающих, что либеральная демократия означает конец военных конфликтов, и «реалистов» из той же культурной среды, представляющих себе поле международных отношений как анархическое пространство, заполненное извечно агрессивными государствами. Признавая, что либеральная демократия ведет к миру, мы также признаем, что ее отмирание может привести к войне. Даже если закон Дойла и верен, вечного мира в кантианском духе не будет.

Экспликативная модель

В этом эссе я опишу экспликативную - по форме парадоксальную - модель, суть которой может быть резюмирована очень просто: в тот момент, когда мир начинает приобщаться к демократии и учиться обходиться в политическом плане без Америки, последняя начинает утрачивать свои демократические характеристики и открывает для себя, что она не может экономически обходиться без остального мира.
Планета, таким образом, сталкивается с двойной инверсией: инверсией взаимоотношений экономической зависимости между миром и Соединенными Штатами;
инверсией динамики демократии, отныне позитивной в Евразии и негативной в Америке.
Установив эти трудные и сложные социально-исторические процессы, можно понять видимую необычность американских действий. Цель Соединенных Штатов сегодня - уже не защищать демократический и либеральный порядок, который даже в Америке постепенно лишается содержания. Главным вопросом становятся поставки товаров и капиталов: основная стратегическая цель Соединенных Штатов отныне - в обеспечении политического контроля за мировыми ресурсами. Однако ослабление экономического, военного и идеологического могущества не позволяет Соединенным Штатам эффективно господствовать над миром, ставшим слишком обширным, слишком населенным, слишком грамотным и слишком демократическим.
Приведение к повиновению реальных противников американской гегемонии, то есть подлинных стратегических игроков, каковыми сегодня являются Россия, Европа и Япония, оказывается целью недосягаемой, несоизмеримой с возможностями. Америка вынуждена вести с ними переговоры и чаще всего соглашаться с их условиями. Но она должна найти решение, реальное или призрачное, своей мучительной проблемы экономической зависимости. Она должна остаться, хотя бы символически, в центре мира и для этого демонстрировать на сцене свое «могущество», простите — свое «всемогущество». Мы присутствуем, таким образом, при появлении театрального милитаризма, три основных элемента которого состоят в следующем:
- не решать окончательно проблемы, чтобы оправдать нескончаемые военные действия «единственной сверхдержавы» в планетарном масштабе;
- сосредотачиваться на микродержавах - Ираке, Иране, Северной Корее, Кубе и т.д. Единственный способ оставаться политически в центре мира — это «атаковать» мелких игроков, подтверждая американское могущество, чтобы не допускать осознания (или, по крайней мере, замедлить его) своей новой роли крупными державами, призванными обеспечивать вместе с Соединенными Штатами контроль над планетой. Речь идет о Европе, Японии и России - в среднесрочной перспективе и о Китае – в более долгосрочной;
- создавать новые виды вооружений, чтобы Соединенные Штаты были «далеко впереди» всех в гонке вооружений, которая никогда не должна прекращаться.
Эта стратегия превращает Америку в новое и неожиданное препятствие для сохранения мира во всем мире. Но она не имеет угрожающего масштаба. Список и размеры стран-мишеней объективно определяют и могущество Америки, способной сегодня в лучшем случае вести борьбу против Ирака, Ирана, Северной Кореи и Кубы. Нет оснований терять голову и разоблачать «появление» американской империи, которая на самом деле переживает распад, спустя лишь десятилетие после заката советской империи.
Такое представление о соотношении планетарных сил, естественно, требует определенных предложений стратегического характера, цель которых — не увеличить выгоды той или иной страны, а позволить наилучшим для всех образом разрешить проблему заката Америки.

ГЛАВА 1

Миф о всемирном терроризме

Катастрофический образ мира стал в последние 10 или 15 лет повсеместным в западных странах. Изо дня в день наши средства массовой информации создавали образ планеты, структурируемой ненавистью, опустошенной насилием, где одна за другой следуют с нарастающей скоростью расправы над отдельными лицами и народами: геноцид в Руанде, религиозные столкновения в Нигерии и Кот д'Ивуаре, война между сомалийскими кланами, не поддающаяся описанию гражданская война в Сьерра-Леоне, уголовщина и насилие в Южной Африке уже после свержения апартеида, убийства белых фермеров в Зимбабве, массовый терроризм в Алжире. На другом континенте: исламская революция в Иране, вошедшая в последние годы в спокойное русло, конфликт в Чечне, анархия в Грузии, война между Арменией и Азербайджаном за овладение Нагорным Карабахом, курдские требования автономии в Турции и Ираке, гражданская война в Таджикистане, покушения кашмирцев в Индии, повстанческие действия тамилов в Шри-Ланке, столкновения между индуистами и мусульманами в Гуджарате, партизанская война мусульман на юге Филиппин, радикальный исламизм в провинции Асех на севере Суматры, убийства христиан специальными подразделениями индонезийских войск в Восточном Тиморе, опереточный режим Талибан в Афганистане. Латинская Америка, где отмечаются только захват заложников левацкими организациями в Колумбии и бунт суб-команданте Маркоса, выглядит на этом фоне почти мирным континентом. А здесь, рядом с Европой, распад Югославии, расправы над хорватами и боснийскими сербами, убийства сербов и косоваров могли создать впечатление, что насилие как поднимающаяся морская волна) накроет и наш собственный старый, богатый и мирный континент. Было бы несправедливо не сказать и о подавлении китайским режимом студенческих манифестаций на площади Тяньаньмин в 1989 году. Не забудем упомянуть и вершину человеческого безрассудства, каковым является израильско-палестинский конфликт, И завершившим этот список разрушением башен Всемирного торгового центра - преступлением, совершенным во имя Аллаха самоубийцами, прибывшими из так (еще недавно) называемого «третьего мира».

    Как и материалы средств массовой информации за тот или иной день, я не претендую на исчерпывающий характер приводимого списка. Тем не менее трудно не почувствовать на основании этого списка кровавых событий, что мир охвачен безумием, а мы пока живем на более или менее спокойном острове, если, конечно, не считать поджоги машин в наших пригородах, нападения на синагоги во Франции весной 2002 года и участие Жана-Мари Ле Пена во втором туре президентских выборов предвестниками варваризации Запада.

    Господствующее представление о мире, опустошенном в результате насилия, укрепляет специфический взгляд на нашу историю как на историю упадка. Все эти убийства свидетельствуют лишь об одном: планета погружается во мрак, развитие терпит крах, прогресс в свете оживших концепций представляется старой европейской иллюзией XVIII века.

    Некоторые элементы действительно регрессивного характера в настоящее время могут быть описаны с необходимой трезвостью и объективностью. Не обращая внимания на мозолящие глаза картинки телевидения, мы можем констатировать сокращение темпов роста в мире, усугубление неравенства как в бедных, так и в богатых странах, что связано с экономической и финансовой глобализацией. Эти явления логически вытекают из| свободы обмена(Более подробный анализ см.: Todd E. L’illusion économique. – Chap. 6)), которая, включив в конкурентную борьбу активное население всех стран мира, влечет за собой снижение уровня заработной платы и стагнацию глобального спроса. Более того, свобода обмена вносит в каждое общество уровень неравенства, который соответствует разрыву в доходах, существующему между богатыми богатых стран и бедными бедных стран. Но если отказаться от узколобого экономизма правого или левого, марксистского или неолиберального толка, то следует подчеркнуть, опираясь на наличие огромного статистического материала, замечательный культурный прогресс современного мира, который выражается двумя основными параметрами: повсеместным распространением массовой грамотности и расширением практики контроля за рождаемостью.

Культурная революция

За период с 1980 по 2000 год уровень грамотности граждан в возрасте 15 и более лет, то есть пропорциональная численность умеющих читать и писать среди взрослого населения, возрос с 40 до 67% в Руанде, с 33 до 64% — в Нигерии, с 27 до 47% - в Кот д'Ивуаре, с 40 до 63% - в Алжире, с 77 до 85% - в Южной Африке, с 80 до 93% - в Зимбабве, с 85 до 92% - в Колумбии. В Индии он увеличился с 41 до 56%, в Пакистане - с 28 до 43%, в Индонезии - с 69 до 87%, на Филиппинах - с 89 до 95%, в Шри Ланке - с 85 до 92%, в Таджикистане - с 94 до 99%. В Иране доля населения, умеющего читать и писать, увеличилась с 54% в 1980 году, то есть в год начала хомейнистской революции, до 77% в 2000 году. В Китае уровень грамотности, составлявший в 1988 году 66%, сегодня достигает 85%. Подобные цифры могут быть приведены по всем бедным странам, вступившим в общий процесс культурного развития, включая и самые отсталые, такие, например, как Мали, где уровень грамотности все же возрос с 14% в 1980 году до 40% в 2000 году, или Нигер, где отмечен более скромный рост — с 8 до 16%. Это все еще низкий процент, но если взять молодых людей в возрасте от 15 до 24 лет, то в Нигере уровень грамотности среди них составляет уже 22%, а в Мали — 65%.

Процесс еще не завершен; уровни культурного развития остаются различными. Но уже можно предсказать, что в не столь уж отдаленном будущем грамотность станет всеобщей по всей планете. Если принять во внимание фактор ускорения, то можно считать, что всеобщая грамотность среди молодых поколений планеты будет достигнута в 2030 году. Учитывая, что письменность была изобретена примерно в 3000 году до нашей эры, человечеству потребовалось пять тысяч лет, чтобы совершить в полной мере революцию, связанную с письменной грамотностью.

Ликвидация неграмотности и глобализация

Овладение умением читать и писать, а также арифметическим счетом является лишь одним из этапов революции в умах, которая в конечном итоге охватила всю планету. Когда люди умеют читать, писать и считать, они почти естественным путем начинают подчинять себе окружающую материальную среду. В Азии, Латинской Америке, как и в Европе между XVII и началом XX века, старт экономического развития явился почти автоматическим следствием развития образования. В контексте свободы обмена и финансовой глобализации экономический рост тормозится, искажается, но продолжается.

Американцы, европейцы и японцы должны сознавать, что перевод заводов в зоны низкой заработной платы не смог бы иметь место в отсутствие прогресса образования в Бразилии, Мексике, Китае, Таиланде и в той же Индонезии.

    Трудящиеся бывшего «третьего мира», низкая заработная плата которых сказывается на уровне заработной платы в Америке, Европе или Японии, умеют читать, писать и считать. И именно поэтому стала возможной их эксплуатация.

Туда, где процесс образования не завершился, например в Африку, перевод заводов не осуществляется. Экономическая глобализация является не вневременным принципом, а технологией оптимизации прибыли в исторически специфических мировых условиях — сравнительного изобилия грамотной рабочей силы за пределами первых центров индустриального развития.

    Мы должны также учитывать фактор образованности и для понимания современных миграционных потоков в направлении Европы и Соединенных Штатов. Люди, толпящиеся у ворот богатого мира, понуждаются к этому прежде всего материальной нищетой во все еще бедных странах. Но их стремление уйти от нищеты демонстрирует и уровень их чаяний и амбиций, который зависит от уровня грамотности, ставшего уже значительным в странах оттока. Последствия повышения грамотности неисчислимы. Одно из них - разрыв с привычной средой обитания.

Демографическая революция

Когда люди, точнее женщины, умеют читать и писать, начинается контроль рождаемости. Сегодня мир, который к 2030 году станет поголовно грамотным, находится также на этапе завершения демографического переходного периода. В 1981 году мировой индекс фертильности (показатель, принятый в западной статистике и соответствующий суммарному коэффициенту рождаемости, в терминологии российской демографии. — Прим. ред.) составлял 3,7 ребенка на одну женщину. Такой уровень обеспечивал быстрый рост населения планеты и подтверждал гипотезу о неизбежности хронического отставания определенных стран в развитии. В 2001 году мировой индекс фертильности упал до 2,8 ребенка на одну женщину, сейчас он близок к 2,1 (то есть один ребенок на одного родителя), что обеспечивает лишь простое воспроизводство населения. Эти несколько цифр позволяют предположить, что в будущем, которое перестало быть неопреде-

ленным, возможно к 2030 году, численность населения стабилизируется, мир достигнет равновесия.

    Если анализировать индексы фертильности по отдельным странам, можно лишь удивляться стиранию арифметической границы между развитым и развивающимся мирами.

    В таблице 1 приводятся данные о рождаемости в 1981 и 2001 годах в группе наиболее населенных или наиболее значимых стран мира. В большом числе этих стран индексы фертильности колеблются от 2 до 3 детей на одну женщину. В некоторых странах, недавно классифицировавшихся как слаборазвитые, уровни фертильности равны уровням фертильности в западных странах. Китай и Таиланд с показателем 1,8 ребенка на женщину располагаются между Францией и Великобританией, где уровни фертильности составляют соответственно 1,9 и 1,7. Иран, входящий в состав «оси зла», имеет тот же уровень фертильности (2,1 - в 2002 г. и 2,6 - в 2001 г.), что и Соединенные Штаты - самопровозглашенный лидер «оси добра», который, надеюсь, вскоре останется ее единственным участником(Детальнее о демографической эволюции в Иране см.: Ladier M. Population, société et politique en Iran, de la monarchie à la république islamique// Thèse EHESS. – P., 1999).

    Еще не повсюду демографический переход завершился. Можно, в частности, указать на Боливию, где уровень фертильности — 4,2 ребенка на женщину. В части мусульманского мира и в Африке сохраняются высокие уровни фертильности. Но даже в Африке, за исключением таких маргинальных стран, как Нигер и Сомали, отчетливо просматривается начало процесса снижения рождаемости. И этот процесс уже далеко продвинулся в мусульманских странах.

    Анализ индексов фертильности показывает, что мусульманский мир как демографическая цельность не существует. Разброс в уровнях достигает максимальных величин: от 2 детей на женщину в Азербайджане до 7,5 - в Нигере. Исламский пример резюмирует состояние всего «третьего мира» на переходном этапе. Бывшие советские республики Кавказа и Средней Азии, где были достигнуты большие успехи в ликвидации неграмотности при коммунистическом режиме, находятся в первых рядах, с уровнем фертильности между 2 в Азербайджане и 2,7 в Узбекистане. Далеко вперед продвинулся Тунис — 2,3 ребенка на женщину, что значительно лучше, чем в Алжире (3,1) и Марокко (3,4). Но в целом Магриб, колонизованный Францией, развился быстрее, чем сердце арабского мира - Ближний Восток, которому удалось избежать прямого господства со стороны Европы.

    Те, кто считает контроль за уровнем фертильности необходимой составной частью прогресса, должны признать очевидность позитивного влияния Франции в Северной Африке и с еще большим основанием — России в Центральной Азии. Действия Франции в этой области носили многогранный характер вследствие сложных последствий миграционных потоков в обоих направлениях и знакомства с обычаями метрополии, как это показал Юссеф Курбаж(Courbage Y. Demographic transition among the Magreb peoples of North Africa and in the emigrant community abroad // Ludlow P. Europe and the Mediterranean. – L.: Brassey’s, 1994). Действия же России были прямыми и решающими: Советский Союз добился полной ликвидации неграмотности в своей сфере влияния. Ни одна другая колониальная держава ничего подобного не сделала. Колониализм коммунистического типа, таким образом, оставил некоторые позитивные следы.

    Некоторые мусульманские неарабские страны, такие как Турция с индексом 2,5 в 2001 году и Иран с индексом 2,1 в 2002 году, никогда не являвшиеся колониями, почти завершили демографический переходный период. Еще более удаленные от арабского мира Индонезия и Малайзия, исламизированные значительно позднее, также приближаются к завершению перехода, демонстрируя индексы 2,7 и 3,2 соответственно(В Малайзии имеется значительное китайское этническое меньшинство).



     Неколонизованный арабский мир (или поздно и поверхностно колонизованный) продвинулся не столь значительно. Тем не менее он быстро прогрессирует. В 2001 году индекс фертильности в Сирии составлял еще 4,1 ребенка на женщину, однако в Египте — уже 3,5, чуть больше, чем в Марокко.

В некоторых мусульманских странах контроль над рождаемостью делает лишь первые шаги. И индексы фертильности остаются здесь высокими: 5-5,3 - в Ираке, 5,6 — в Пакистане, 5,7 — в Саудовской Аравии, 5,8 — в Нигерии(В Нигерии проживает большое число христиан). Высокий индекс в Палестине является социологической и исторической аномалией, что связано с войной, с оккупацией. На другой стороне - среди израильских евреев — также наблюдается высокая рождаемость, что является отклонением от ситуации среди западного населения с высоким уровнем образованности. Детальные данные выявляют подлинный культурный раскол среди еврейского населения. У его «светской» части и у «умеренно религиозных» средний индекс достигает 2,4, тогда как среди «религиозных ортодоксов» и «ультраортодоксов» - 5, что является результатом роста рождаемости в этой группе (у собственно ультраортодоксов - 7)[Courbage Y. Israël et Palestine: combine d’hommes demain? // Population et sociétés. – No 362. – 2000. – Nov].

Остается группа мусульманских стран, где демографический переход еще по-настоящему не начинался и где индекс фертильности равен или превышает 6 детей на одну женщину: 6 - в Афганистане и Мавритании, 7 -в Мали, 7,3 - в Сомали, 7,5 - в Нигере. Однако рост грамотности в этих странах гарантирует, что и им не удастся избежать общей судьбы человечества: контроля за рождаемостью.

Кризисы переходного периода

Взятые вместе, массовая ликвидация неграмотности и контроль за рождаемостью дают нам картину истории мира, намного более вдохновляющую, чем та, которая нам преподносится с экранов телевидения. Эти параметры показывают нам человечество, преодолевающее слаборазвитость. Если бы мы последовательнее считались с ролью этих параметров, мы бы были не только оптимистами. Мы бы уже праздновали вступление человека в решающую стадию своего развития.

Средства массовой информации, тем не менее, не несут ответственности за наше искаженное видение истории. Прогресс, как и предполагали философы Просвещения, не может быть прямолинейным, легким, беспрепятственным восхождением во всех областях. Разрыв с традиционной жизнью, с ее однообразной рутиной, невежественностью, высокой рождаемостью и высокой смертностью, порождает в первый момент, как это ни парадоксально, столько же замешательства, страданий, сколько надежд и обретений. Очень часто, а возможно даже и в большинстве случаев, подъем культурного и умственного уровня сопровождается кризисом переходного периода. Дестабилизированное население становится склонным к чрезмерно насильственным формам социального и политического поведения. Достижение современного ментального уровня зачастую сопровождается взрывом идеологического насилия.

    Впервые этот феномен проявил себя не в «третьем мире», а в Европе. Большинство составляющих ее сегодня столь мирных наций пережили яростную, кровавую идеологическую и политическую фазу развития. Выявившиеся ценности были различными: либеральными и эгалитарными во время Французской революции, эгалитарными и авторитарными - в ходе русской революции, авторитарными и антиэгалитарными - при нацизме. Не забудем и столь благоразумную Англию, которая, однако, была страной первой революции на континенте, положившей начало его современной истории обезглавливанием короля в 1649 году. Английская революция хорошо иллюстрирует парадокс модернизации. Никто не отрицает ключевой роли Англии в политическом и экономическом взлете Европы. Она была страной, где рано покончили с неграмотностью. Но одним из первых видимых последствий начала современного этапа развития в Англии был как раз получивший идеологическое, политическое и религиозное выражение кризис, ввергнувший страну в гражданскую войну, которую европейцам сегодня трудно понять.

    Хотя мы и осуждаем насилие, думается, что мы поняли общий смысл яростных столкновений, связанных с Французской революцией, русским коммунизмом, германским нацизмом. Ценности, нашедшие выражение в ходе этих позитивных или негативных событий, представляются по-прежнему современными, поскольку они выражены на светском языке. Но сколько европейцев смогут сегодня занять чью-либо сторону в метафизическом конфликте между протестантами-пуританами Кромвеля и криптокатолическими сторонниками королей Стюартов? Именно во имя Бога убивали друг друга (хотя и в умеренных масштабах) в Англии XVII века. Я сомневаюсь, что сами англичане считают сегодня военную диктатуру Кромвеля необходимым этапом на пути к либеральной Славной революции 1688 года. Пьер Манан был прав, поместив в начало своей антологии либерализма памфлет поэта и революционера Мильтона «О свободе печатать без разрешения и цензуры», изданный в 1644 году. (В русском переводе - «Ареопагитика», или «О свободе печати». - Прим. ред.)[Manent P. Les libéraux. – P.: Gallimard, 2001] Однако в этом произведении обнаруживается столь же неистовства в защиту религии, сколь и в защиту свободы. В другом памфлете тот же автор и деятель пять лет спустя оправдывает казнь Карла I.

Джихад во имя Аллаха последних лет не во всех своих измерениях - явление иной природы. Если он далеко не всегда является либеральным, в основе своей он представляет собой не регресс, а переходный кризис. Насильственность и религиозное неистовство носят временный характер.

Показательным с этой точки зрения является пример Ирана. В 1979 году религиозная революция свергает шаха. Затем следуют два десятилетия идеологических крайностей и кровавых схваток. Но именно потому, что уровень грамотности уже высок, массы на первом этапе приходят в движение, а на втором — страна в целом втягивается в этап всеобщей ментальной модернизации. Едва ли не сразу же после взятия власти аятоллой Хомейни началось снижение рождаемости. Идеологические расхождения, выраженные на языке шиитского ислама, недоступны для понимания европейцев-христиан. Но они имеют не больше «смысла», чем войны между протестантскими сектами в эпоху Кромвеля. Осуждение несправедливостей мира шиитской теологией заключает в себе революционный потенциал точно так же, как изначальная протестантская метафизика, обвинявшая человека и общество в разврате. Лютер и еще больше Кальвин - эти аятоллы XVI века - способствовали появлению возрожденного и очищенного общества Америки, явившейся таким же порождением религиозной экзальтации, как и Иран.

    Иранская революция вступает сегодня, к общему удивлению и вопреки нежеланию американского правительства признать очевидность, в этап демократической стабилизации с практикой выборов, которые, не будучи свободными, являются, тем не менее, в основе своей плюралистскими и в которых участвуют свои реформаторы и консерваторы, свои левые и правые.

    Последовательный ряд: ликвидация неграмотности - революция - снижение фертильности, - хотя он и не универсален, является достаточно классическим. Грамотность среди мужчин повсюду, за исключением Антильских островов, растет быстрее, чем среди женщин. И политическая дестабилизация - результат деятельности мужчин — предшествует, как правило, распространению контроля за рождаемостью, что зависит, главным образом, от женщин.

Во Франции контроль за рождаемостью стал распространяться после революции 1789 года. В России массовое снижение рождаемости последовало за приходом к власти большевиков и продолжалось на протяжении всего сталинского периода (Общий анализ этих взаимосвязей, см.: Todd E. L’enfance du monde. Setructures familiales et développement. – P.: Le Seuil, 1984; L’invention de l’Europe. – P.: Seuil, 1990).

Демография и политика

Ликвидация неграмотности и снижение рождаемости - это те два всемирных феномена, которые сделали возможным повсеместное распространение демократии. И это явление было отмечено Фукуямой на основании скорее интуиции, чем логических рассуждений, хотя он так и не сумел в своем исследовании постичь, что трансформации в умах служат основой движения политической истории. Я по опыту знаю, что гипотеза о корреляции между падением рождаемости и политической модернизацией может вызвать у политологов-недемографов, как и у демографов-неполитологов, определенное недоверие. Ведь так легко отделить различные аспекты человеческой истории один от другого, считая, что жизнь политическая и жизнь семейная — это независимые друг от друга вещи, будто мужчины и женщины разрезаны на половинки, живущие раздельно: одни половинки - в политике, вторые - в сфере воспроизводства.

Чтобы убедить читателя, я позволю себе напомнить, что в 1976 году, анализируя снижение рождаемости в комбинации с другими признаками, я предсказал в своей работе «Окончательный крах» крушение советского коммунизма. Модные в то время теории и большинство профессиональных советологов соглашались с гипотезой диссидента Александра Зиновьева о том, что homo sovieticus является новым типом человека, сформированного годами диктатуры и террора. Незыблемость испорченной ментальной конституции этого homo sovieticus должна была обеспечить вечность тоталитаризма. Будучи историком и демографом по образованию, я, напротив, исходя из снижения рождаемости в Советском Союзе (42,7 новорожденных на 1000 жителей в 1923 -1927 годах, 26,7 - в 1950-1952 годах, 18,1 - в 1975 году), пришел к выводу о вероятности появления нормальных русских, вполне способных к свержению коммунизма(Todd E. Lachute finale. – P.: Robert Laffont, 1976). В России, как во Франции и Германии, переходный период был фазой широких социальных волнений, и происшедшие в это время изменения в поведении полов усугубили сумятицу умов, связанную с ликвидацией неграмотности. Это была сталинская эпоха.

Надо согласиться с мыслью - хотя это и трудно, и противоречит очевидности, - что кризисы и массовые расправы, о которых неустанно пишут средства массовой информации, являются чаще всего не просто феноменами регресса, а нарушениями переходного характера, связанными с самим процессом модернизации. И что просто автоматически стабилизация следует за смутой при отсутствии всякого внешнего вмешательства.

Переходный период в исламском мире

Если взять список регионов, где в начале третьего тысячелетия наблюдаются феномены насилия, нас не может не удивить частое упоминание в нем мусульманских стран. В последние годы получило распространение представление об исламе как о религии чрезвычайно агрессивной, пагубной, проблемной по своей сущности. Хотя Хантингтон считает Китай главным соперником Соединенных Штатов, именно яростная воинственность ислама и его предполагаемый конфликт с христианским Западом лежат в основе аргументации «столкновения цивилизаций». Несущим каркасом этого труда, сработанного топором, является классификация по религиозному признаку. Каталогизация России в качестве православной, а Китая — конфуцианской страны может лишь выглядеть гротескной для тех, кто знает сущностную нерелигиозность русских и китайских крестьян. Кстати, именно изначальная слабость религий в этих двух странах в большой мере способствовала успеху коммунистических революций в первой половине XX века.

    «Теория» Хантингтона - это, в сущности, дщерь современного джихада. Это — вывернутая наизнанку концепция аятоллы Хомейни, который, как и изощренный американский стратег, верил в конфликт цивилизаций.

    Впрочем, нет необходимости искать сущность ислама, клеймить его пресловутую склонность к войнам, подтверждаемую военной карьерой Магомета, осуждать угнетенное положение женщин в арабском мире, чтобы понять взрывы идеологических страстей и массовость убийств в этой религиозной зоне. Несмотря на разнообразие мусульманского мира с точки зрения уровня развития образования, он все же в целом является отсталым по сравнению с Европой, Россией, Китаем и Японией. Вот почему сегодня, в переживаемую нами фазу исторического развития, многие мусульманские страны находятся в процессе совершения великого перехода. Они расстаются с тихой ментальной рутиной, свойственной невежественному миру, и идут в направлении другого стабильного мира, основанного на всеобщей грамотности. Между этими двумя мирами - страдания и бунты, связанные с разрывом с прежней ментальностью.

    Некоторые мусульманские страны уже завершили этот переход по окончании интегристского кризиса, который, естественно, коснулся в первую очередь студентов высших учебных заведений.

    В Иране революция переходит в спокойное русло. В Алжире исламизм Фронта исламского освобождения, ставшего орудием терроризма и убийств, теряет последние силы. В Турции рост влияния религиозных партий не поставил под угрозу светский характер государства, унаследованный от Кемаля Ататюрка. Можно только поддержать Жиля Кепеля, когда он утверждает в своей книге «Джихад», что в планетарном масштабе исламизм пошел на убыль. С большой исторической и социологической уверенностью Кепель локализует в Малайзии, где уровень грамотности особенно высок (88% в 2000 году), начало спада политико-религиозного кризиса(Kepel G. Jihad. Expansion et déclin de l’isslamisme. – P.: Gallimard, 2000).

    К его почти исчерпывающему анализу заката исламизма добавим провал религиозно-воинственных сил в Центральной Азии. Да, была гражданская война в Таджикистане между кланами, часть которых провозглашала себя сторонниками очищенного ислама. И Узбекистан живет в страхе перед возможным нашествием фундаменталистов. Реальность, однако, состоит в том, что в бывших советских республиках Центральной Азии религиозный фактор играет лишь второстепенную роль. Многие аналитики ожидали, что крушение коммунизма вызовет взрыв религиозных чувств среди мусульман. Но Россия оставила свои бывшие владения поголовно грамотными и способными быстро, в период между 1975 и 1995 годами, совершить демографический переход(С 1975 по 2000 год число детей на одну женщину сократилось с 5,7 до 2,7 в Узбекистане, с 5,7 до 2,2 - в Туркменистане, с 6,3 до 2,4 - в Таджикистане). Их политические режимы несут еще на себе черты, унаследованные от советизма, они далеки, и это самое малое, что можно сказать, от того, чтобы быть демократическими, тем не менее их ни в какой мере не беспокоит религиозная проблематика.

Наступающий кризис: Пакистан и Саудовская Аравия

Вместе с тем некоторые мусульманские страны лишь сегодня вступают на путь ликвидации неграмотности и ментальной модернизации. Главными в этой категории странами являются Саудовская Аравия с населением 35 млн. человек (2001 год) и Пакистан со 145 млн. жителей. Они сыграли роль первого плана в процессе, который привел к атаке на Всемирный торговый центр и Пентагон. Пакистан, его армия и секретные службы создали режим талибов, превращенный в тыловую базу «Аль Каиды». Саудовская Аравия поставила большинство террористов-самоубийц, участвовавших в операции против Соединенных Штатов. Существует очевидная связь между растущей враждебностью населения этих двух стран по отношению к Америке и намечающимся у них стартом культурного развития. В Иране начало подобному мощному подъему антиамериканизма было положено ликвидацией неграмотности во второй половине 70-х годов. Американские руководители, учитывая опыт Ирана, превратившегося из союзника в беспощадного врага, имеют все основания быть обеспокоенными слабостью своих позиций по ту и другую сторону Персидского залива. В любом случае через два года Саудовская Аравия и Пакистан станут опасными зонами, где нестабильность может в значительной мере возрасти. Любые попытки укрепиться в этих двух регионах рискованны, как это, в частности, констатировала, к своему сожалению, Франция в мае 2002 года, когда в Карачи было совершено покушение на группу технических специалистов Генерального представительства по вооружениям. Но нельзя ни в коем случае из факта враждебной настроенности населения этих двух стран, напрямую интегрированных в сферу американского влияния, делать вывод о существовании всемирного терроризма. Добрая часть мусульманского мира уже вступила на путь умиротворения. Слишком легко на основании современной статистики о кризисах заниматься демонизацией ислама. В общем плане он переживает сегодня кризис модернизации и, естественно, не может быть оазисом мира. Ныне развитые и умиротворенные страны не имеют никаких прав гордиться своим нынешним положением. Мысленный взгляд назад, на собственную историю должен призвать их к большей скромности и благоразумию. Английская и французская революции были явлениями жестокими, сопровождались актами насилия так же, как и русский или китайский коммунизм, как милитаристская, империалистическая экспансия Японии. Что касается ценностей, проявившихся в ходе американской Войны за независимость и Гражданской войны, то они нам совершенно понятны по причинам исторической и культурной близости. Но Соединенным Штатам тоже не удалось избежать переходного кризиса (Вполне классически Гражданская война разразилась в фазе снижения рождаемости среди англосаксонских первопроходцев. Только в одной этой войне погибло больше [620 тыс. включая 360 тыс. северян], чем во всех других войнах (включая Вьетнам), в которых участвовали США после 1776 года)).

    Некоторые идеологические дискуссии, связанные с нынешним американским кризисом, нам порой трудно понять — например, широкие споры по вопросу о цвете кожи. Эта американская идиосинкразия не больше и не меньше непонятна для француза, чем столь характерные для исламских революций истерические дебаты о статусе женщины.

Югославский пример

Крушение коммунизма и распад Югославии, хотя и не вышли за рамки общего закона взаимозависимости прогресса и ментальной дезориентации, имеют некоторые особенности, связанные с разными уровнями демографического или образовательного развития различных народов, которые вместе составляли бывшую федерацию(Об эволюции рождаемости в этом регионе см.: Sardon J-P. Transition et fécondité dans les Balkans socialistes; Kotzmanis B., Parant A. L’Europe des Balkans, différente et diverse? // Colloque de Bari. – 2001. – Juin).

    Демографический переход у сербов, хорватов и словенцев не был столь ранним, как в Западной Европе, но он в основном был завершен уже в 1955 году. Индекс фертильности составлял в это время в Хорватии 2,5, в Словении - 2,8, в целом в Сербии - 2,8. В случае с этими республиками процесс ликвидации неграмотности начался параллельно с падением индекса фертильности и подъемом коммунистической идеологии. Южнее, в Боснии, Косово, Македонии, Албании, коммунизм наложился на общества, которые еще не достигли этапа образовательной и ментальной модернизации. В 1955 году индекс фертильности в Боснии составлял 4,3, в Македонии — 4,7, в Албании и Косово - 6,7. Промежуточность показателей в Боснии и Македонии отражает религиозную неоднородность населения: в Боснии — это католики, православные, мусульмане, в Косово и Македонии - православные и мусульмане. Не рассматривая здесь религиозную классификацию иначе, чем набор этикеток, позволяющих обозначить различные культурологические системы, мы должны констатировать, что в этом регионе мусульманское население явно отставало от христианских народов в движении к модернизации. Тем не менее оно подпадает под действие общих закономерностей переходного периода. Индекс фертильности снижается до 2,3 в Боснии к 1975 году, в Македонии - к 1984 году, в Косово - к 1998 году. Албания следует сразу за ними, так как к 1998 году индекс фертильности здесь снижается до 2,5 детей на одну женщину.

    Опираясь на демографический анализ, мы можем выделить на территории бывшей Югославии два отстоящих друг от друга переходных кризиса. Первый длился с 1930 по 1955 год и через коммунистический кризис привел христианские народы, главным образом хорватов и сербов, к демографической и ментальной модернизации. Второй, продолжавшийся с 1965 по 2000 год, привел к той же модернизации народы, обращенные в исламскую веру. Но следует считать исторической случайностью то, что запоздалая ментальная революция среди мусульман совпала с крушением коммунизма, которое для сербов и хорватов явилось своего рода второй фазой, фазой их выхода из кризиса модернизации. Все эти народы перемешаны между собой, и можно согласиться, что разрыв с коммунизмом, даже технически непростой, превратился в результате переходного кризиса мусульманских народов в кровавый кошмар.

    Тот факт, что первые столкновения возникли между сербами и хорватами, не означает, что «мусульманский» фактор не существовал на первых же стадиях кризиса. Мы должны сознавать, что временной разрыв в демографических переходах порождал на территории всей федерации постоянные изменения в удельном весе различных национальностей, что в результате вызывало повсеместное беспокойство в отношении территориального контроля. Взяв раньше под контроль рождаемость, сербы и хорваты констатировали замедление роста своей численности и в этот момент оказались в конфликте с мусульманскими народами, быстрый численный рост которых напоминал демографическое нашествие или демографическое наводнение. Этническое наваждение посткоммунистического этапа было усугублено этими различиями демографической динамики. Оно сыграло свою роль и в процессе отделения хорватов от сербов.

    В данном случае речь идет об идеологической, ментальной области, что, в сущности говоря, не позволяет осуществить проверку в научном смысле. Однако этнические чистки сербов и хорватов не приняли бы, пожалуй, известного нам размаха, если бы не было мусульманского катализатора, то есть присутствия численно быстро растущих подгрупп населения, вовлеченных, в свою очередь, в кризис модернизации. Обретение независимости словенцами, проживающими на севере, вдали от мусульман, вызвало едва ли больше реакции, чем разделение Чехословакии на составляющие части - чешскую и словацкую.

    В мои намерения не входит на основе этого анализа пытаться доказать бесполезность любого гуманитарного вмешательства. Когда речь идет о небольших странах, можно рассчитывать, что действия извне могут привести к снижению напряженности. Тем не менее стремление к историческому и социологическому пониманию должно сопровождать вмешательство военных держав, которые уже давно пережили муки модернизации. Югославский кризис породил много моральных рассуждений, но мало аналитической работы, это тем более досадно, что простой взгляд на карту мира позволяет выявить обширную, простирающуюся от Югославии до Центральной Азии, зону взаимовлияния - не между христианами и исламом, как полагает Хантингтон, а между коммунизмом и исламом. Случайное совпадение крушения коммунизма и исламского переходного периода, завершения и начала ментальной модернизации в 90-х годах было распространенным явлением и заслуживало бы общего социологического анализа. В конфликтах на Кавказе и более коротких столкновениях в Центральной Азии очень много схожего с югославскими событиями. Ясно, что наложение двух переходных кризисов одного на другой может привести лишь к усугублению ситуации, но ни в коем случае не может обусловить структурное конфликтное состояние между народами.

Терпение и растяженность во времени...

Модель, объединяющая ментальную модернизацию и ее две составляющие: ликвидацию неграмотности и снижение фертильности — с идеологическими и политическими конфликтами между классами, религиями и народами, носит очень общий характер. Не минуя полностью муки перехода, некоторые страны никогда не погружались в состояние массового насилия. Но я испытываю определенные трудности, пытаясь назвать столь благоразумную страну, из страха забыть тот или иной пережитый ею кризис. Скандинавские страны избежали самого худшего, если говорить о Дании, Швеции и Норвегии. Финляндия, относящаяся к странам финно-угорской языковой группы, позволила себе вполне пристойную гражданскую войну между «красными» и «белыми» после окончания Первой мировой войны и вслед за бурями русской революции.

   Если припомнить времена протестантской Реформации, ставшей отправной точкой движения к грамотности, то мы обнаружим возбужденных религиозными страстями швейцарцев, готовых во имя великих принципов к сжиганию еретиков и колдунов, но уже находящихся на пороге обретения в итоге этого раннего кризиса своей легендарной чистоплотности и пунктуальности. Затем они создадут Красный Крест и преподнесут миру уроки национального согласия. Потому воздержимся, просто из приличия, считать ислам иным по своей природе и судить о его «сущности».

    К сожалению, события 11 сентября 2001 года привели, помимо прочего, к распространению концепции о «конфликте цивилизаций». И происходит это в нашем столь «толерантном» мире чаще всего в форме отрицания: невероятное число интеллектуалов, политических деятелей, твердивших целыми днями, неделями, месяцами после этого преступления, что не может быть и речи о «цивилизационном конфликте» между исламом и христианством, служит достаточным доказательством того, что это примитивное понятие сидит у всех в головах. Добрые чувства, которые отныне составляют часть нашей высшей вульгаты, запретили прямое осуждение ислама. И исламский интегризм был закодирован в обычной разговорной речи под понятием терроризма, который многие стремятся считать всемирным по масштабу.

    Но, как мы показали выше, 11 сентября в действительности случилось в момент, когда исламистское возбуждение вступило уже в фазу регресса. Ликвидация неграмотности и контроль за рождаемостью дают возможность понять и объяснить глубинные причины этой идеологической ситуации. Такой анализ позволяет утверждать, что Соединенные Штаты и те из их союзников, которые следуют за ними в этой зоне, только начинают сталкиваться с неприятностями, ожидающими их в Саудовской Аравии и Пакистане, поскольку эти две страны готовятся к великому прыжку в современность и в период потрясений, которые чаще всего сопровождают такие перемены. Но понятие всемирного терроризма, позволяющее Америке стать лидером всемирного «крестового похода», ' вмешиваться, где ей захочется, точечно и поверхностно, как это было на Филиппинах и в Йемене, создавать базы в Узбекистане и Афганистане, ставить вехи в Грузии, гра- ничащей с Чечней, не имеет никакого социологического и исторического оправдания в контексте реальностей! нашего мира. Абсурдное, с точки зрения мусульманского мира, который сможет преодолеть кризис переходного периода без внешнего вмешательства в процессе автоматического умиротворения, понятие всемирного терроризма выгодно лишь Америке, ибо она заинтересована, чтобы Старый Свет находился в огне перманентной войны.

ГЛАВА 2

Великая демократическая угроза

Рассмотрение образовательных и демографических параметров в планетарном масштабе добавляет убедительности гипотезе Фукуямы о существовании смысла истории. Всеобщая грамотность и контроль за рождаемостью предстают сегодня как явления универсально человеческие. Легко ассоциировать эти два аспекта прогресса с развитием «индивидуализма», конечным пунктом которого' может быть утверждение индивидуума в политической сфере. Одно из первых определений демократии принадлежит Аристотелю, который вполне в современном духе объединил свободу (eleutheria) с равенством (isonomia), чтобы позволить человеку «вести свою жизнь как ему хочется».

Умение читать и писать действительно позволяет каждому достичь более высокого уровня сознания. Снижение индексов фертильности выявляет всю глубину этой психологической мутации, которая касается и сферы сексуальности. И не представляется алогичным, что в этом мире, объединяемым всеобщей грамотностью и демографическим равновесием, появляется множество политических режимов, стремящихся к либеральной демократии. Можно высказать гипотезу, что личности, ставшие сознательными и равными в результате всеобщей грамотности, не могут бесконечно находиться под авторитарным режимом. Практическая цена авторитаризма в условиях, когда люди пробудились к определенному типу сознания, делает экономически неконкурентоспособным общество с авторитарным режимом. В сущности, можно до бесконечности рассуждать о взаимосвязях между образованием и демократией. Общность этих двух процессов и была совершенно понятна таким людям, как Кондорсе, который развитие образования поставил в центр своей работы «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1773 г.) [Condorcet M. - J. Esquisse d'un tableau historique des progrés de l'esprit humain. - P.: Vrin, 1970]. Не столь уж и трудно объяснить, опираясь на этот важнейший фактор, представления Токвиля о «провиденциальном» шествии демократии.

Его анализ представляется мне значительно более подлинно «гегельянским», чем анализ Фукуямы, которого сбивают с толку экономизм и одержимость материальным прогрессом. Идеи Токвиля кажутся мне также более реалистичными, более правдоподобными, когда речь заходит об объяснении множественности демократий: в бывшей советской сфере в Восточной Европе, в Латинской Америке, в Турции, Иране, Индонезии, на Тайване, в Корее. Едва ли возможно объяснить обилие плюралистических избирательных систем только растущим процветанием мира. Эра глобализации в экономической сфере совпадает со снижением темпов роста, замедлением повышения уровня жизни масс, а в некоторых случаях и с его падением, с усугублением неравенства. Трудно поверить в убедительность объяснений на основе «экономизма»: как растущая материальная неуверенность может объяснить крушение диктаторских режимов и стабилизацию избирательных процедур? Напротив, образовательная гипотеза позволяет понять, почему происходит движение к равенству под покровом экономического неравенства.

Какова бы ни была критика в адрес Фукуямы, не стоит отвергать его гипотезу о едином в конечном итоге мире на базе либеральной демократии и об установлении всеобщего мира на основе закона Дойла о невозможности войн мёжду демократиями. Но следует признать, что траектории, по которым движутся различные нации ч регионы мира, весьма различны.

    Простой здравый смысл заставляет усомниться в абсолютной конвергенции на основе экономического и политического либерализма народов, имеющих столь же различный исторический опыт, сколь различны английская революция, Французская революция, коммунизм, нацизм, фашизм, хомейнизм, вьетнамский национал-коммунизм, режим красных кхмеров. Фукуяма сам отвечает на свои сомнения, когда он говорит о современной японской демократии, которая при всем своем совершенстве в течение всех послевоенных лет, за исключением короткого периода колебаний в 1993-1994 годах, позволяла находиться у власти только либерально-демократической партии. В Японии формирование правительства является результатом межклановой борьбы внутри доминирующей партии. Тем не менее, по мнению Фукуямы, отсутствие альтернативности все же не является основанием не считать японский режим демократическим, поскольку речь идет о свободном выборе избирателей.

    Японскую модель отчасти напоминает шведская модель, базирующаяся на долголетнем доминировании социал-демократической партии. В той мере, в какой шведская система сформировалась эндогенно, без иностранной оккупации, как это было в случае с Японией, можно, пожалуй, согласиться с определением демократии Фукуямой, исключающим альтернативность в качестве одного из ее главных признаков.

    Тем не менее сосуществование англосаксонской альтернативности правительств с японским или шведским постоянством приводит к мысли о существовании различных демократических подтипов, то есть о том, что конвергенция может быть неполной.

Изначальное антропологическое разнообразие

Фундаментальная проблема, в которую упирается ортодоксальная политическая наука, заключается в том, что она не обладает сегодня убедительным объяснением острых идеологических различий, существующих в обществах в фазе модернизации. В предыдущей главе мы видели, что общего было у всех в начале культурного развития: обретение грамотности, снижение индексов рождаемости, политическая активизация масс, сопровождаемая растерянностью и насилием в переходный период вследствие утраты прежней ментальности. Надо, тем не менее, согласиться, что военная диктатура Кромвеля, поделившего церкви между соперничавшими протестантскими сектами, и большевистская диктатура, создавшая концентрационные лагеря на территории почти целого континента, выражали и отстаивали различные ценности. И что коммунистический тоталитаризм, твердо приверженный принципу равенства людей, отличается по своим ценностям от нацизма, для которого неравенство народов являлось символом веры.

    В 1983 году в своей книге «Третья планета. Структура семьи и идеологические системы» я предложил объяснение антропологического порядка политических различий в обществах в фазе их модернизации(Todd E. La troisième planète: Structures familiales et systèmes idéologiques. - P.: Le Seuil, 1983). Семейная гипотеза позволяет сегодня описать и понять сохраняющееся разнообразие демократического мира, зарождающегося на наших глазах.

    Семейные системы крестьянства, оторванного от привычной среды в результате модернизации, были носителями самых различных ценностей: либеральных и авторитарных, эгалитарных и неэгалитарных. Затем именно они стали строительным материалом для формирования идеологий периода модернизации.

    - Англосаксонский либерализм перенес в политическую область идеал взаимной независимости, который был характерным для отношений между родителями и детьми в английской семье, где также отсутствовало равенство в отношениях между братьями.

    - Французская революция преобразовала либерализм взаимоотношений между родителями и детьми и типичный для крестьян Парижского бассейна XVIII века эгалитаризм в отношениях между братьями в универсальную доктрину свободы и равенства людей.

    - Русские мужики обращались со всеми своими сыновьями одинаково, но оставляли их под своей властью до собственной смерти, будь они женатыми или нет: идеология русского перехода к современности, коммунизма, была, таким образом, не только эгалитарной, по французскому примеру, но также и авторитарной. И эта формула была принята повсюду, где доминировали семейные структуры русского типа: в Китае, Югославии, Вьетнаме; не забудем и некоторые западноевропейские регионы, где избиратели-крестьяне отдают предпочтение коммунистам: Тоскана, Лимузен, Финляндия.

    - В Германии авторитарные и неэгалитарные ценности семейного рода, который назначал в каждом поколении одного-единственного наследника, обеспечили мощный подъем нацизма - авторитарной и антиэгалитарной идеологии. Япония и Швеция представляют собой очень смягченные варианты этого антропологического типа.

    - Структура арабо-мусульманской семьи позволяет объяснить некоторые аспекты радикального исламизма, который, будучи такой же переходной идеологией, как и другие, характеризуется уникальным сочетанием эгалитаризма и общинных начал, причем сочетанию этому никак не удается достичь уровня этатизма. Этот специфический антропологический тип помимо арабского мира распространен в Иране, Пакистане, Афганистане, Узбекистане, Таджикистане, Кыргызстане, Азербайджане и на части территории Турции. Униженное положение женщины в этом семейном типе является его самым очевидным элементом. Он близок с русской моделью в силу общинной формы, объединяющей отца и его женатых сыновей, но и заметно от нее отличается в силу эндогамного предпочтения браков между двоюродными родственниками. Браки между двоюродными родственниками, в частности между детьми двух братьев, вносят в семью и в идеологию весьма специфические отношения авторитарного типа. Отношения отец-сын не являются подлинно авторитарными. Обычай берет верх над отцом, и горизонтальные связи между братьями приобретают решающее значение. Система представляется очень эгалитарной, очень напоминающей общину, но она не поощряет уважение к власти вообще и власти государства в частности(Подробнее см.: Todd E. La troisième planète. – Chap. 5. Мусульмане Югославии, Албании, Казахстана привержены патрилинейной общине, равенству в отношениях, но не являются эндогамными. Мусульмане же Малайзии и Индонезии имеют абсолютно иную семейную систему, сочетающую высокий статус женщины и заметное отклонение матрилокального характера. После брака муж остается жить в семье своей жены).

    - Уровень эндогамии изменяется в зависимости от страны. В Турции он составляет 15%, 25-30% - в арабском мире и целых 50% - в Пакистане. Признаюсь, я с любопытством антрополога ожидаю дальнейшего развития процесса ментальной и идеологической модернизации Пакистана, страны, которая в антропологическом плане характеризуется максимальной эндогамией. Можно уже сегодня утверждать, что перемены в этой стране по всем пунктам не будут похожими на эволюцию Ирана, где уровень семейной эндогамии достигает лишь 25%. Этот столь малонадежный союзник Соединенных Штатов не полностью обнародовал свою идеологическую программу и долго будет еще нас удивлять. Можно было бы увеличивать число примеров и комментариев. Важно на этой стадии понять начальное антропологическое измерение, сформировавшееся в пространстве и в крестьянских обычаях до начала процесса модернизации.

    Различные регионы, народы — носители различных семейных ценностей втягиваются один за другим и более или менее быстрыми темпами в тот же самый процесс разрыва со своими естественными корнями. Если мы поймем и первоначальное семейное разнообразие крестьянского мира — антропологическую переменную — и универсальность процесса ликвидации неграмотности — историческую переменную, - то сможем осмысливать одновременно и направление движения истории, и феномены различий.

Возможная схема: переходная истерия, а затем демократическая конвергенция

Переходный период на первом этапе порождает истерику вокруг антропологических ценностей. Разрыв с прошлым, провоцируемый модернизацией, вызывает обратную реакцию - утверждение в идеологической форме традиционных семейных ценностей. Вот почему все идеологии переходного периода в определенном смысле являются фундаменталистскими, интегристскими. Все они, осознанно или нет, утверждают приверженность к прошлому, даже и в тех случаях, когда, как, например, коммунизм, яростно претендуют на современность. В России однопартийная система, централизованная экономика и в еще большей мере КГБ приняли на себя тоталитарную роль традиционной крестьянской семьи(В 1853 году в письме, адресованном Гюставу де Бомону, Токвиль охарактеризовал российские низы следующим образом: «Америка минус свобода и просвещение. Наводящее страх демократическое общество» [Tocqueville A. de. OEuvres complètes. T. VIII. - P.: Gallimard, 1967. - Vol. 3. - P. 164].

    Все традиционные общества вовлекаются в движение в результате одного и того же акта истории — ликвидации неграмотности. Но переход обостряет противоречия между народами и государствами. Так, антагонизм между французами и немцами, между англосаксами и русскими достигает максимума, так как каждый в яростной идеологической форме отстаивает свою первоначальную антропологическую специфичность. Сегодня арабо-мусульманский мир в последний раз драматизирует свое отличие от Запада, в частности по вопросу о положении женщины в обществе, хотя женщины Ирана да и арабского мира уже эмансипируются, о чем свидетельствует использование контрацептивов.

Затем кризис утихает. Постепенно выясняется, что все антропологические системы с известным разрывом во времени подвергаются разрушению в результате подъема индивидуализма, обусловленного распространением грамотности. И в конечном итоге возникают элементы демократической конвергенции.

Конечно, все антропологические системы по-разному реагируют на усиление демократического индивидуализма. А разве может быть иначе? Для некоторых систем, например французской и англосаксонской, ценность свободы является изначальной, заложенной в базисе семьи, и здесь развитие истории лишь формализует ее, ради-кализует ее выражение. В германской, русской, японской, китайской или арабской системах мощный подъем индивидуализма угрожает некоторым изначальным антропологическим ценностям. Отсюда наиболее острые проявления насилия в переходный период и определенные различия в его завершении. Хотя и в значительно размытом виде, ценности власти и общины, которые характеризовали вначале эти системы, остаются, полностью не уничтожаются. Мы можем теперь понять различия \ между типами демократий, возникших в умиротворенном мире после демографического перехода. Япония с ее неустранимой либерально-демократической партией, социальной сплоченностью и своим промышленным и экспортно ориентированным капитализмом, - это не Америка. Россия, избавившаяся от коммунизма, Иран, освободившийся от хомейнизма, никогда не превратятся в гипериндивидуалистическое общество, которое ныне господствует в Соединенных Штатах.

Нам трудно согласиться с идеей, что все «демократии», возникшие по окончании переходного периода, являются или станут в основном стабильными или даже похожими по методам функционирования на англосаксонскую и французскую либеральные демократии. Рассматривать возможность умиротворения мира, признавать общую тенденцию в направлении большего индивидуализма и верить во всеобщее торжество либеральной демократии — не одно и то же. Тем не менее на данном этапе нет оснований относиться с презрением к гипотезе Фукуямы.

Даже неудача первой посткоммунистической - китайской - демократизации, завершившейся установлением смешанного режима, комбинирующего экономический либерализм и политический авторитаризм, не является обязательно доводом против теории. Можно считать эту фазу китайской эволюции временной. Пример Тайваня, где в течение уже нескольких лет наблюдается развитие подлинной демократии, свидетельствует, что никакой глубинной несовместимости между Китаем и демократией нет, в противоположность рассуждениям Хантингтона.

Как это ни парадоксально, но труднее представить долговременную стабилизацию демократии и либерализма в Латинской Америке с ее мельчайшими семейными структурами, радикальным неравенством экономических структур, где циклы чередования демократизации и путча следуют друг за другом еще с XIX века. В действительности, зная историю Латинской Америки, трудно себе представить ее долговременную стабилизацию даже на авторитарной основе. Тем не менее аргентинская демократия, преодолевая большие экономические трудности, трудноописуемые политические перипетии, сохраняется, существует. Что касается Венесуэлы, где патронат, церковь, частное телевидение и часть армии предприняли в апреле 2002 года попытку свержения президента Уго Чавеса, то она продемонстрировала неожиданную прочность своей демократии. Правда, уровень грамотности в этой стране среди взрослого населения составляет сегодня 93%, а среди молодежи в возрасте от 15 до 24 лет - 98%. Нескольких телевизионных каналов недостаточно, чтобы манипулировать населением, которое умеет читать и писать, а не только смотреть. Трансформация ментальности здесь приобрела глубокий характер. Женщины Венесуэлы контролируют рождаемость, и к началу 2002 года число детей на одну женщину сократилось до 2,9.

Стойкость венесуэльской демократии сильно удивила американское правительство, которое поспешило одобрить государственный переворот, что представляется любопытным признаком нового безразличия по отношению к принципам либеральной демократии. Можно представить радость Фукуямы по поводу устойчивости демократии в Венесуэле, что соответствует его модели, а с другой стороны, и его возможную обеспокоенность в связи с тем, что Соединенные Штаты официально пренебрегают принципами свободы и равенства как раз в тот момент, когда они господствуют в бывшем «третьем мире».

    Если придерживаться ограниченного замысла этой книги, состоящего в анализе перестройки взаимоотношений между Америкой и миром, тогда нет необходимости продолжать наши рассуждения, приходить к окончательному выводу по вопросу о всеобщей демократизации планеты. Нам достаточно констатировать, что после определенной фазы модернизации общества вступают в состояние равновесия и находят нетоталитарную форму правления, которая признается большинством населения. Достаточно принять минимальную версию гипотезы Фукуямы об универсализации либеральной демократии. Такой же минималистский подход может быть применен и в отношении закона Дойла о невозможности войн между демократиями. Почему бы не признать существование «расширенного» недогматического закона о маловероятности войн между обществами, достигшими равновесия, спокойствия? И в этом контексте вопрос о том, приводит ли демократизация путем достижения всеобщей грамотности к созданию политических систем, полностью эквивалентных англосаксонской или французской либеральным моделям, становится вопросом весьма второстепенным.

Объединенные нации Европы

Западноевропейское пространство безусловно представляет собой привилегированное место приложения гипотез, изложенных в работах Фукуямы и Дойла, даже если неспособность континента достигнуть самостоятельно равновесия воспрещает рассматривать его опыт как абсолютно доказательный. После Второй мировой войны Соединенные Штаты в военном плане обеспечили восстановление и стабилизацию либеральной демократии на континенте. Западная Германия и Япония были в те времена настоящими американскими протекторатами. Тем не менее переход Европы в состояние мира и сотрудничества между всеми нациями после двух веков идеологической и военной сверхактивности служит яркой иллюстрацией возможности умиротворения мира. В сердце Европы франко-германские отношения особенно значимы с точки зрения превращения состояния войны в нечто сильно похожее на вечный мир. Но демократическая стабилизация ни в коей мере не предполагает в Европе полную конвергенцию на основе единой социально-политической модели. Старые нации с их языками, социальными структурами и обычаями живы. Чтобы продемонстрировать их устойчивость, мы могли бы проанализировать многообразие способов разрешения конфликтов, партийных систем, типов чередования правительств. Но мы можем также, мысля более глубоко и прямолинейно, остановиться на рассмотрении демографического аспекта.

Что касается рождаемости, все европейские страны завершили переходный период. При этом индексы фертильности остаются разными и колеблются от 1,1 до 1,9 ребенка на одну женщину. Если посмотреть на большие европейские государства, которые в мировом масштабе стали средними или малыми, то можно установить отношения взаимозависимости между уровнями фертильности и идеологическими традициями.

Соединенное Королевство и Франция отличаются умеренно высокими индексами фертильности: соответственно 1,7 и 1,9 ребенка на одну женщину, что близко к порогу воспроизводства поколений и к индексу в 1,8, который наблюдается среди «белого европейского населения» Соединенных Штатов (Из общего национального индекса в 2,1 исключаются испаноговорящие и чернокожие жители). По уровню рождаемости три старые либеральные демократии остаются близкими друг другу. В других странах индексы значительно ниже: и Германии и Италии -1,3, в Испании - 1,2. И это именно те страны, в которых зародились на фазе перехода в первой половине XX века диктаторские режимы. Такая ситуация с индексами, может быть, не является случайной. В век современных противозачаточных средств супружеские пары технически - посредством пилюль или стерилизации оказываются в своего рода социально естественном положении бесплодия. Раньше надо было бороться с природой и решать не иметь слишком много детей, а сегодня надо решать, рожать ли одного или нескольких детей. В странах индивидуалистских традиций — Америке, Англии, Франции - этот вопрос решается легче. А у народов, проживающих в зонах более авторитарных традиций, в вопросах демографии продолжает действовать более пассивная концепция существования. И там труднее принять теперь уже позитивное решение по вопросам рождаемости.

    Такое объяснение подсказывает нам, что глубокие ментальные различия между народами, в частности между французами и немцами, сохраняются. Это различие темпераментов не мешает функционированию обоих режимов на основе соблюдения демократических правил игры, пусть даже альтернативное чередование правительств в Германии остается явлением редким, тогда как во Франции никакому политическому лагерю, исключая случайность, не удается победить на двух выборах подряд.

    Европейские народы сегодня живут так, что было бы более реалистичным и, возможно, более вдохновляющим говорить, вопреки наличию общих институтов, единой валюты и тесных технологических связей, об объединенных нациях Европы.

    Перейдем на планетарный уровень и порассуждаем в очень общем историческом плане, вооружившись лишь нашим здравым смыслом, не утруждая себя ссылками на философов и политологов. Почему не предположить, что достигший всеобщей грамотности, стационарного демографического состояния мир вступил на путь мирной жизни и таким образом недавняя история Европы могла бы стать историей всей планеты? Почему нельзя представить себе, что все государства ведут себя мирно, посвящая все силы своему духовному и материальному развитию? Почему не представить себе мир, вступающий на избранный Соединенными Штатами, Западной Европой и Японией после Второй мировой войны путь? Это стало бы своего рода торжеством доктрины объединенных наций.

    Возможно, такой мир - только мечта. Но что верно, так это то, что, если бы он появился, он обрел бы свою законченную политическую форму в триумфе Организации Объединенных Наций и не предложил бы Соединенным Штатам никакой особой роли. Америке тогда предложили бы вновь стать такой же либеральной и демократической страной, как и все другие, демобилизовать свои вооруженные силы, выйти в заслуженную стратегическую отставку, будучи окруженной горячей симпатией всей благодарной планеты.

    Такая история, однако, написана не будет. Мы не знаем еще, является ли универсализация либеральной демократии и мира неизбежным историческим процессом. Но мы уже знаем, что такой мир был бы угрозой для Америки. Будучи экономически зависимой, она нуждается в существовании на определенном уровне беспорядка и неустойчивости, чтобы оправдывать свое политико-военное присутствие в Старом Свете.

Возврат к стратегическому реализму: Россия и мир

Закончим тем, с чего начали: страной, поворот которой к демократии придал смысл первой посылке Фукуямы, - Россией, способной (до ее идеологического краха) угрожать в силу своей географической, демографической и военной массы любой стране планеты. Советская военная экспансия представляла главную проблему для демократий и сама по себе оправдывала роль Соединенных Штатов в качестве защитника свободного мира. Крушение коммунизма может в среднесрочной перспективе привести к созданию в России либеральной демократии. Но если либеральная демократия по природе своей не может совершать агрессию против другой демократии, то только одной такой трансформации России было бы в основном достаточно, чтобы превратить всю планету в мирное пространство. Если Россия станет однажды добродушным гигантом, то европейцы и японцы смогут обходиться без Соединенных Штатов. Смелая и болезненная для Америки гипотеза, которая сама уже не может обходиться без двух экономически и финансово эффективных полюсов триады.

    Продолжим наши рассуждения. Если в Старом Свете устанавливается мир, если он больше не нуждается в Соединенных Штатах и если последние стали экономическим хищником, представляющим угрозу, тогда и роль России кардинально меняется. Ничто не мешает a priori представить Россию страной либеральной, демократической, защищающей, в свою очередь, планету от Америки, стремящейся закрепить свой имперский статус.

    Я детально проанализирую экономическую ситуацию и стратегическую роль России несколько ниже. А на этой предварительной стадии следует, тем не менее, напомнить, что, несмотря на военное ослабление, Россия остается единственной страной, ядерный арсенал которой может служить преградой для военного всемогущества Соединенных Штатов. По соглашению о сокращении ядерных вооружений, заключенному Джорджем У. Бушем и Владимиром Путиным в мае 2002 года, у той и другой стороны сохраняется примерно по 2 тыс. ядерных зарядов. То есть сохраняется все то же равновесие страха.

    Если отношения между Америкой и миром полностью меняются и защита превращается в виртуальную агрессию, то отношения России с миром также кардинально изменяются, происходит переход от агрессии к виртуальной его защите. В такой модели единственным неизменным элементом в конечном итоге остается антагонистический характер российско-американских отношений.

Стр. 1 2 3 4 5

Скачать книгу можно здесь

e-mail: nikolka_sarkozy@ngs.ru

Хостинг от uCoz