Из домашней библиотеки С.О.В.

e-mail: nikolka_sarkozy@ngs.ru

 Стр.  1  2  3 4  5

Скачать книгу можно здесь

Эмманюэль Тодд.

После империи. Pax Americana – начало конца.

 

ГЛАВА 5

ОТХОД ОТ УНИВЕРСАЛИЗМА

Одной из основных опор империй, обусловливающих одновременно и их динамизм, и стабильность, является универсализм, то есть способность относиться на равно­правной основе ко всем людям и народам. Он делает возможным постоянное расширение границ системы власти на основе интеграции в центральное ядро завое­ванных народов и людей. Изначальная этническая основа оказывается превзойденной. Граница людской группы, которая идентифицируется с системой, беспрерывно расширяется, поскольку принадлежность к этой группе позволяет подвластным стать властвующими. В умах по­коренных пародов начальное насилие победителей пре­вращается в великодушие.

Успех Рима, крушение Афин, как мы это видели выше, объясняются не столько различием военных возможно­стей, сколько постепенным расширением прав на обрете­ние римского гражданства и все большим сужением возможностей получить афинское. Афинский народ оста­вался этнической группой на кровной основе. С 451 года до нашей эры для получения афинского гражданства требовалось, чтобы оба родителя были афинянами. Рим­ский народ, который вначале нисколько не уступал афин­скому в том, что касается этнического самосознания, постепенно расширялся за счет включения в свой состав всего населения Лация, затем всей Италии и, наконец, народов всего Средиземноморского бассейна. В 212 году нашей эры эдикт Каракаллы предоставил римское граж­данство всем свободным жителям империи. Провинции дали Риму большинство его императоров. Можно было бы привести другие примеры универсалистских систем, оказавшихся способными умножить свой военный по­тенциал благодаря отношениям с людьми и народами на основе равноправия: Китай, который и сегодня объединяет невиданную в истории массу людей под единой государ­ственной властью; первая арабская империя, молниенос­ное расширение которой объясняется в равной мере как крайним эгалитаризмом ислама, военной мощью завое­вателей, так и упадком Римской и Парфянской империй. В современной истории советская империя, развалив­шаяся в результате слабости своей экономики, опиралась на принципы равноправия в отношениях с народами, что скорее является характерной чертой русского народа, чем проявлением   коммунистической  идеологической  над­стройки. Франция до относительного демографического спада была по европейским масштабам империей и функ­ционировала   по  законам   универсалистского   кодекса. В числе недавних крушений империй можно напомнить и крах нацизма, радикальный этноцентризм которого не допускал, чтобы изначальная мощь Германии увели­чивалась за счет интегрирования покоренных народов. Сравнительный анализ свидетельствует, что способ­ность народа-завоевателя относиться на основах равно­правия к покоренным народам не является результатом воздействия внешних факторов, а заложена в своего рода изначальном антропологическом коде. Это a priori куль­туры. Народы, семейная структура которых, рассматри­вающая братьев как равных, эгалитарна, - например, в Риме, Китае, арабском мире, России, в Парижском бас­сейне Франции - склоняются к восприятию других людей и народов как себе равных. И предрасположенность к интеграции других является результатом этого эгали­тарного a priori, А народы, изначальная семейная структура которых не включает полного равноправия между братьями, как, например, в Афинах и — еще более яркий пример — в Германии, не могут воспринимать в качестве равных других людей и другие народы. Военные завоева­ния ведут, скорее, к усилению собственного этнического «я» завоевателя. Они порождают в большей мере фраг­ментарное, чем цельное видение человечества и скорее дифференциалистское, чем универсалистское поведение. Англосаксов трудно разместить на оси днфференциализм-универсализм. Англичане - откровенные дифференциалисты.  Им удавалось из века в век сохранять гэльскую и шотландскую идентичность. Британская им­перия, созданная на заморских территориях благодаря подавляющему технологическому преимуществу, просу­ществовала недолго. Она не пыталась ни в какой мере интегрировать завоеванные народы. Косвенное управле­ние, indirect rule, не ставившее под угрозу существование местных обычаев, стало профессией англичан. Осуществ­ленная ими деколонизация была относительно безболез­ненной, шедевром прагматизма, поскольку перед ними никогда  не  вставал  вопрос  о  превращении  индусов, африканцев или малайцев  в британцев  стандартного формата. Французам же, многие из которых мечтали пре­вратить в обычных французов вьетнамцев и алжирцев, было значительно труднее отказаться от имперского про­шлого. Увлеченные своим скрытым универсализмом, они вступили на путь защиты империи, что принесло им целую серию военных и политических поражений.

Не стоит, однако, преувеличивать британский дифференциализм. Учитывая малые размеры Англии и необъят­ность британского имперского образования, хотя оно и было эфемерным, Британия продемонстрировала явную способность обращаться с завоеванными народами на относительно равноправных и достойных основаниях. Шедевры британской социальной антропологии, каковы­ми являются исследования Эванса-Притчарда о судан­ском народе нуэр или Мейера Фортеса о таленсе Ганы, столь же превосходные по своей изящности, сколь и по научной добросовестности, были созданы в колониальную эпоху. В этих исследованиях традиционное умение англичан анализировать этнические различия сочетается с острым пониманием человеческой универсальности, скрываемой многообразием структур. Англосаксонский индивидуа­лизм дает возможность скорее прямого понимания сути индивидуума, человека вообще, чем человека, созданного по антропологической матрице. Пример американцев выражает в пароксистическом стиле англосаксонскую двой­ственность отношения к противостоящим принципам универсализма и дифференциализма. Соединенные Шта­ты могут рассматриваться прежде всего как национально-государственный результат радикального универсализма. В конце концов, речь идет об обществе, возникшем в ре­зультате слияния иммигрантов из всех стран Европы. Изначальное английское ядро проявило абсолютные спо­собности к абсорбции лиц различного этнического проис­хождения. Прерванная во второй половине 20-х годов иммиграция возобновилась в 60-х, распространившись на Азию, Центральную и Южную Америку. Способность к интеграции, расширению центра обеспечила американский успех, то, что может считаться имперской удачей в судьбе Соединенных Штатов. Демографические показатели — 285 млн. человек в 2001 году, 346 млн., как предполагается, в 2025 году - сами по себе являются свидетельством спо­собности к интеграции с представителями других народов. Но в то же время Соединенные Штаты могут быть охарактеризованы и совсем противоположными словами, словами радикального дифференциализма. В их истории всегда присутствовал некто другой, иной, не подлежащий ассимиляции и приговоренный к уничтожению или, чаще всего, к сегрегации. Эту роль иного человека играли индеец и негр и продолжают сегодня играть негры и испаноязычные. Американская идеологическая система сочетает универсализм и дифференциализм в рамках еди­ной цельности: эти концепции, внешне противоположные, функционируют здесь как дополняющие друг друга. Вначале существует нерешительность в отношении дру­гого, которого a priori нельзя определить или как себе по­добного, или как другого. Некоторые иностранцы будут восприняты как себе подобные, равные, а другие - как отличающиеся, низшие. Сходство и различие, равенство и деление на высших и низших появляются вместе, в каче­стве полярных противоположностей. Отторжение индейцев и негров позволило воспринимать ирландских, немецких, еврейских, итальянских иммигрантов как равных. Опре­деление этих иммигрантов как равных, в свою очередь, позволило отнести индейцев и негров к низшей расе.

Англосаксонская нерешительность в определении ста­туса чужого не является фактом современной истории. Напротив, она, похоже, была предопределена известной антропологической примитивностью, принадлежностью англичан к периферийной по отношению к Старому Свету историко-культурной страте, плохо интегрировав­шейся с империями, которые там сменялись одна за другой, и не осознавшей глубоко принципы равенства и неравен­ства. Этот примитивизм касается только семейного круга; он ничуть не помешал Англии и Соединенным Штатам проявить себя в самой недавней фазе истории пионерами современной экономики.

Английская культура характеризуется, следовательно, известным отсутствием четкого определения понятий равенства и неравенства, которые вообще четко различа­ются во всей Евразии (У меня будет еще возможность развить эту точку зрения в плани­руемой работе «Происхождение семейных систем», где будет доказана относительная архаичность в антропологическом смысле англосаксон­ской семейной формы. Этот антропологический архаизм абсолютно ничего не говорит о потенциях культурного и экономического развитии регионов, для которых этот семейный тип является характерным. У меня будут также возможности показать, что некоторые высокораз­витые в антропологическом смысле семейные формы - арабская, ки­тайская - служат тормозом развития. Иными словами, эволюция семьи может блокировать развитие образования и экономики).

Если вернуться к антропологической модели, совме­щающей антропологическую структуру и идеологическое восприятие a priori, тогда действительно можно выявить в традиционной английской семье неопределенность, соответствующую неопределенности а идеологической сфере: братья - разные, они ни равны, ни неравны. Правилам неравноправного распределения наследства у немцев и у японцев и равноправного - у французов, русских, арабов и китайцев противостоит свобода завеща­ния у английских родителей, которые могут распределять имущество между своими детьми, как им заблагорассу­дится. Однако такая свобода не влечет за собой, за исклю­чением английской аристократии, больших отступлений от равенства, например лишения права наследования всех детей в пользу одного.

Состояние неопределенности между дифференциализмом и универсализмом делает отношение англосаксов к чужому и иностранцу очень интересным и специфиче­ским, то есть нестабильным.

    Универсалистские народы раз и навсегда определяют a priori иностранцев, которых они считают подобными им самим. Это приводит к проявлениям нетерпимости, когда конкретные иностранцы на первый взгляд не подтверждают их идеологическое a priori. Ксенофобские потенции универ­салистских пародов очевидны: нервозность французов по поводу исключения из общественной жизни арабских жен­щин, презрение классических китайцев или римлян к пе­риферийным народам, которые не угнетают своих женщин, негрофобия русских, не привыкших к терном у цвету кожи, и т.д. Но никогда противоположная антропологическая система не осуждается на уровне теории. Открыто дифференциалистские народы, особенно в периоды завоеватель­ных походов, — немцы до нацизма включительно, японцы в милитаристскую эпоху - выстраивают стабильную иерархию между высшими и низшими народами земли. Отношение же англосаксов к миру подвижно. У них есть в сознании антропологическая граница, которой нет у универсалистских народов, и это сближает их с дифференциалистскими народами. Но эта граница может пере­мещаться в сторону либо расширения, либо сужения. Есть мы и другие, но среди других есть такие, как мы, а есть и отличные от нас. Среди отличных (чужих) некото­рые могут быть классифицированы заново как подобные нам. А среди подобных некоторые могут быть классифи­цированы заново как чужие. Но всегда сохраняется черта, отделяющая полноценного человека от чужака — «There is some place where you must draw the line» (Всегда найдется  место, где вы должны провести черту» (англ.)). Ментальное пространство англичан может быть сведено до минимума, ограничено их собственным кругом, но оно может и рас­пространяться на всех британцев. А сегодня оно наверняка постепенно распространяется на всех европейцев.

История Соединенных Штатов может быть прочитана как эссе на тему о перемещениях этой черты, представ­ляя собой непрерывное расширение центрального ядра с момента достижения независимости до 1965 года и по­явившуюся в 1965 году тенденцию к его сокращению, продолжающуюся до наших дней.

     Будучи изначально англичанами, американцы быстро научились   интегрировать   всех   европейцев,   проявив, правда, заметные колебания по вопросу о статусе ирланд­цев, итальянцев и евреев. Категория «белый» позволила формализовать  это  частичное  расширение,  отбросив индейцев, негров и азиатов по ту сторону границы, отделя­ющей подобного себе от чужого. Между 1950 и 1965 годами возникает новая волна расширения: азиаты и индейцы-автохтоны обретают статус полноценных американцев. Реальность этого феномена измеряется данными об их появлении на общем американском матримониальном рынке. Их женщины не являются больше табу для муж­чин доминирующей группы, и те могут отныне на них жениться. Тем не менее в 1950-1965 годах негритянская проблема порождает максимальную напряженность меж­ду универсализмом и дифференциализмом: на сознатель­ном политическом уровне борьба за гражданские права ставит вопрос о включении негров в центральное про­странство, а на неосознанном уровне глубоких верований ситуация не изменяется и матримониальная сегрегация чернокожих женщин уменьшается лишь на бесконечно малую величину.

Тенденция к расширению может быть объяснена в оптимистическом варианте гипотезой о человеческом разуме, в конечном счете способном со временем при­знать схожесть чужого с собой. Подобная интерпретация предполагает существование автономной эгалитарной динамики, неотъемлемого превосходства принципа равен­ства над принципом неравенства. Но, earn мы захотим полностью понять мощный, но, к сожалению, кратко­временный подъем универсализма в Америке в 1950-1965 годах, носивший наиболее отчетливо выраженный имперский характер, то мы не должны замалчивать роль одного второстепенного фактора - конкуренции совет­ской империи. Эпоха «холодной войны» была и эпохой максимального американского универсализма.

Россия изобрела и попыталась навязать всему миру коммунизм - самую универсалистскую идеологию со времен Французской революции. Последняя выдвинула принцип равенства всех людей. Не менее эгалитарная русская революция предложила ГУЛАГ для всех людей планеты. Каковы бы ни были его пороки, нет оснований упрекать коммунизм в отсутствии равноправия всех подвластных народов. Конкретный анализ функцио­нирования советской империи свидетельствует, что на­силию и государственной эксплуатации подвергался в значительно большей мере сам центр России, чем аннексированные народы. А восточноевропейские на­родные демократии пользовались максимальной «сво­бодой».

    Русский универсализм четок и ясен. Он обладает боль­шой  соблазнительностью,   которая  на  практике  проявилась в создании Коммунистического интернационала. Как и французские революционеры, большевики, каза­лось, обладали естественной способностью считать все народы и всех людей одинаково равноправными. Это не только привлекательная позиция, она также и выгодна с точки зрения политической экспансии.

В годы «холодной войны» Америка вынуждена была противостоять и этой потенциальной угрозе как внутри страны, так и за ее пределами. За рубежом американский универсализм выражался в утверждении во всех разви­тых союзных странах однородной либеральной экономи­ки и в поддержке деколонизации на всем пространстве западной сферы. Внутри американского общества конку­ренция коммунистического универсализма обусловила необходимость борьбы против сегрегации чернокожих американцев:   вынужденный   выбирать   между   двумя моделями, мир не смог бы выбрать Америку, рассматри­вающую часть своих граждан как недочеловеков. Асси­миляция японцев и евреев - непререкаемая удача. Но в случае с неграми их интеграция в политическую систему не сопровождалась экономической эмансипацией и рас­сеиванием в американском  обществе  в  целом.  Сред­ний   класс  среди  чернокожих   американцев  появился и получил развитие, но у него есть собственные гетто в добавление к более обширным гетто чернокожих бед­няков.

    С крушением коммунистического соперника наблю­дается спад американского универсализма. Все происходит так, будто давление конкурирующей империи вынудило Соединенные Штаты выйти за пределы того, на что они реально способны в плане масштабов универсализма. Исчезновение этого давления позволяет американской ментальной системе вновь обрести свое равновесие и тем самым сократить периметр включения других народов в «свой» универсум.

  

 Отказ от универсализма внутри страны:

положение чернокожих и испаноговорящих американцев

«Многорасовый» характер американского общества и его отражение в статистике позволяют нам проследить «из­нутри» ослабление американского универсализма и уста­новить с помощью демографического анализа провал интеграции чернокожих американцев и возможное появ­ление третьей отдельной группы - «испаноговорящих», являющихся в действительности в своем подавляющем большинстве латиноамериканцами индейского, мекси­канского происхождения.

На первый взгляд американская статистика, тем не менее, свидетельствует о небольшом увеличении на рубе­же тысячелетия сметанных браков среди чернокожих американцев мужского пола: от 2,3% среди мужчин стар­ше 55 лет до 11% в возрасте от 15 до 24 лет. Но увеличение смешанных браков среди чернокожих женщин незначи­тельно, что свидетельствует об устойчивости важнейшего расового табу: мужчины доминирующей группы не должны жениться на женщинах подчиненной группы. Межрасовые браки негров и белых несколько более мно­гочисленны среди категории лиц, получивших высшее образование. Среди лиц азиатского происхождения тех же возрастных категорий увеличение смешанных браков, напротив, весьма значительно: от 8,7 до 30,1%. Что каса­ется молодых американских евреев, то здесь уровень смешанных браков достигает 50%. Их выход на общий матримониальный рынок, то есть распыление еврейской группы, сопровождается шумным подъемом движения активной солидарности с израильским государством.

Самые последние статистические данные, однако, сви­детельствуют, что некоторое увеличение смешанных браков, наблюдавшееся среди чернокожих в 1980-1995 годах, затем прекратилось. Статистический ежегодник Соеди­ненных Штатов позволяет проследить «оттепель» 1980-1995 годов, которая была минимальной; в последующие годы расовая ситуация оказалась вновь блокирована, Уровень смешанных браков для женщин составлял 1,3% к 1980 году и 1,6% — в 1990 году. Он поднялся до 3,1% it 1995 году, а затем остановился па уровне 3%. Но это уже было слишком много для американских статистических служб, которые инстинктивно почувствовали, что даже столь незначительное увеличение невозможно: «enough is too much already» («Достаточно — это уже слишком много» (англ.)). Ha 1999 год они сочли разумным исключить из статистики как белых, так и чернокожих испаноговорящих, что снизило уровень смешанных бра­ков для чернокожих женщин до 2,3% (Statistical Abstract of the United States: 2000. - P. 51. Table 54). Ложная тревога, поскольку меньшинство - носитель испанского универ­сализма - достигло огромного увеличения смешанных браков. Речь скорее всего идет о пуэрториканцах. В насто­ящее время около 98% чернокожих женщин, живущих в браке, замужем за чернокожими мужчинами. А если к этой почти абсолютной расовой эндогамии добавить гот факт, что добрая половина чернокожих женщин яв­ляется матерями-одиночками и, следовательно, не состо­ит в браке с белыми, то нам придется прийти к выводу об удивительном постоянстве расовой проблемы. Было бы точнее говорить о загнивании, так как другие демо­графические данные свидетельствуют о регрессе.

Уровень детской смертности, то есть пропорциональ­ная численность детей, умирающих в возрасте до одного года, в Соединенных Штатах значительно выше среди чернокожего населения, чем среди белых: в 1997 году 6 на тысячу - у белых и 14,2 - у негров. Данные показатели достаточно неблагополучны, даже у белых американцев, поскольку они выше, чем в Японии и во всех странах Западной Европы. Но они, по крайней мере, снижаются. Б 1999 году уровень детской смертности у белых упал до 5,8 на тысячу. Напротив, среди чернокожего населе­ния этот показатель (и это факт чрезвычайный) с 1997 по 1999 год возрос с 14,2 до 14,6 (National Vital Statistics Reports. - Vol. 49. - No. 8. - 2001. – Sept). Читатель, не привыкший к социологическому толкованию демографических по­казателей, может, проявляя здравый смысл, считать, что это незначительное изменение. Он может думать, что детская смертность не имеет значения для всего общества. На самом же деле уровень детской смертности - ключевой показатель. Он отражает реальное положение самых уяз­вимых групп людей в обществе или в отдельном секторе общества. Незначительное увеличение детской смертности в 1970-1974 годах в России позволило мне уже в 1976 году констатировать загнивание Советского Союза и предска­зать крушение системы (Todd E. La chute finale). Небольшое увеличение детской смертности среди чернокожего населения в Соединенных Штатах свидетельствует о провале расовой интеграции, несмотря на полувековые усилия.

Однако американская ментальная система в начале третьего тысячелетия является уже не двухрасовой, а трехрасовой, поскольку и статистика, и общественная жизнь превратили испаноговорящих — в действительно­сти мексиканцев индейского происхождения — в третью значительную по своей численности отдельную группу (В действительности в американской статистике различаются пять групп: белые, чернокожие, испаноговорящие, а также азиаты и ин­дейцы. Однако на современном этапе выделение интегрированных в результате смешанных браков и малочисленных индейцев, а также интегрированных вследствие браков азиатов должно рассматриваться как идеологический «пережиток» или «иллюзия»). Американское общество вновь обрело трехкомпонентную структуру, которую оно имело в момент достижения независимости или когда в начале XIX века его анализи­ровал Токвиль: индейцы, чернокожие, белые.

Судьба мексиканского сообщества для социологов остается неясной. Некоторые данные, как, например, блестящее владение детьми английским языком, ука­зывают на продолжение процесса ассимиляции в про­тивоположность тому, что утверждается в ходе страстных дебатов об испанофонии. Но следует отметить, что за фазой повышения последовало снижение уровня сме­шанных браков среди самых молодых поколений: 12,6% в категории старше 55 лет, 19% - у 35-54-летних и только 17,2% в возрасте от 25 до 34 лет и 15,5% в возрасте от 15 до 24 лет (American Demographics. - 1999. – Nov). Это снижение не является обязательно свидетель­ством изменения поведения данных групп населения. Оно могло быть и механическим результатом изменения состава населения, теперь в большинстве своем мексикан­ского, в районах Техаса и Калифорнии, расположенных ближе всего к границе с Мексикой. Но даже это чисто тер­риториальное последствие указывает все же на отделение белой группы от группы, которую мы назовем испано-индейской. Показатели фертильности за 1999 год в различ­ных группах дают ясное представление о сохраняющихся ментальных различиях: 1,82 у белых неиспаноговорящих («безумная» лингвистически-расовая категория), 2,06 -у чернокожих неиспаноговорящих, 2,9 — у испаногово­рящих (http://www.census.gov/population/nations/summary). В Мексике в 2001 году индекс фертильности составлял 2,8.

Стоит ли действительно удивляться провалу интегра­ции в обществе, где прославление равенства прав заменено сакрализацией «разнообразия» — происхождения, культур, рас, — окрещенного «мулътикультурализмом»? Падение ценности равенства в американском обществе характерно не только для области расовых отношений. Эволюция экономики в 1980-1995 годах может быть интерпретиро­вана, как мы показали выше, и как форсированный марш к неравенству, ведущий в некоторых слоях с низкими доходами - особенно, как бы случайно, среди чернокожего населения - к феноменам регресса и взрыва.

Но вновь следует, избегая карикатурного изображения, попытаться понять во всей цельности англосаксонскую ментальную систему, которая нуждается в сегрегации одних - конечно, негров, возможно, мексиканцев, - чтобы ассимилировать других — японцев, евреев. В этих условиях можно говорить скорее о дифференциалистской, чем об универсалистской ассимиляции.

Для тех, кто интересуется стратегическими ориентира­ми Америки, особый интерес представляет интеграция евреев в саму сердцевину американского общества в кон­тексте отхода от универсализма внутри страны. Она созвуч­на со столь очевидным в отношениях Америки с миром, столь явным в решении ближневосточного конфликта от­ходом Соединенных Штатов от универсализма вне страны. Включение Израиля в ментальную американскую систему как внутри, так и вне страны и исключение арабов нахо­дятся в соответствии с исключением негров и мексиканцев.

Идеологическое сосредоточение Соединенных Штатов на еврейском государстве не ограничивается еврейской общиной. Гипотеза об общем отходе Америки от универ­сализма позволяет понять эту линию. Но мы должны под­вергнуть исследованию неохотно снимающую с себя вуаль историю: прочность уз между Америкой и Израилем — факт новый, необычный. И речь в данном случае идет не столько о том, как его «объяснить», сколько о том, чтобы исполь­зовать его в качестве «свидетельства» глубинных тенден­ций, которые будоражат Соединенные Штаты. Выбор Израиля является наиболее видимым признаком отступ­ления американского универсализма и мощного подъема дифференциализма, что обнаруживается как во внешнем плане (отказ от арабов), так и во внутреннем [трудности интеграции мексиканцев или сохраняющаяся сегрегация чернокожего населения)

 

Отход от универсализма во внешнем плане: выбор Израиля

Приверженность Америки Израилю представляет собой настоящую тайну для специалистов стратегического ана­лиза. Не дает ничего нового и чтение недавно изданных

классических трудов. Киссинджер рассматривает израиль­ско-палестинский вопрос детально, но с исступлением адепта «реализма», вынужденного иметь дело с борьбой иррациональных народов за обладание Землей обетован­ной. Хантингтон же выносит Израиль за скобки сферы цивилизации, которую он рассматривает в качестве еди­ного стратегического блока (С присущим ему оппортунизмом неоконсервативный журнал «Соmmentarу», издаваемый Американским еврейским комитетом, в ана­лизе этой книги даже не упомянул об этом исключении Израиля, вынесенного за пределы западной сферы {март 1997 года)). Что касается Бжезинского, то он вообще не упоминает Израиль. Фукуяма тоже. И это очень любопытно с точки зрения важности тесных связей с Израилем в формировании во всех областях антагонистических отношений Соединенных Штатов с арабским и, в более широком плане, мусульманским миром.

Рациональность и полезность таких отношений с Израилем трудно доказать. Гипотеза о необходимом сотруд­ничестве между демократиями несостоятельна. Творимая день за днем несправедливость по отношению к пале­стинцам и форме колонизации земель, которые еще у них остаются, сама по себе является отрицанием принципа равенства — основы демократии. Все остальные государ­ства, в частности европейские, не испытывают к Израилю такой безграничной симпатии, которая характерна для Соединенных Штатов.

Военная полезность ЦАХАЛа могла бы быть более серьезным аргументом. Уязвимость американской армии, громоздкой и неспособной на жертвенные потери, все чаще и чаще предполагает систематическое использова­ние в наземных операциях союзнических контингентов и даже наемников. Одержимые необходимостью контро­лировать нефтяную ренту, американские руководители, возможно, и не осмеливаются обходиться без поддержки на месте со стороны первой армии на Ближнем Востоке, то есть армии Израиля, страны небольших размеров,

контуры и сверхвооруженность которой все больше и больше напоминают прикованный на месте авианосец. С точки зрения американского стратега реалистической школы (военного или гражданского) возможность рас­считывать на поддержку военной силы, способной унич­тожить любую арабскую армию в течение нескольких дней или недель, важнее симпатий или уважения со сто­роны мусульманского мира. Если таков расчет, то почему же об этом не говорят? И можно ли серьезно предпо­лагать, что израильская армия сможет контролировать нефтяные скважины Саудовской Аравии, Кувейта, Эми­ратов, когда вчера она оказалась неспособной удержи­вать без крупных потерь юг Ливана, а сегодня - Трансиорданию?

Рассуждения, настаивающие на значимости роли ев­рейской общины в Америке, ее способности влиять на избирательный процесс, составляют лишь малую часть истины. Это - теория «еврейского лобби», которую, кста­ти, можно было бы дополнить теорией отсутствия араб­ского лобби. В отсутствие достаточно многочисленной арабской общины политическая цена поддержки Израи­ля любому политику, испытывающему трудности с пере­избранием, может показаться почти равной пулю. Зачем терять голоса евреев, если нет возможности получить столько же голосов арабов? Но не будем преувеличивать численность еврейской общины, которая, насчитывая 6,5 млн.человек, составляет всего 2,2% населения Соеди­ненных Штатов. Тем более что Америка не лишена и антисемитских традиций, и можно было бы представить ситуацию, когда большое число избирателей среди 97,8% американцев-неевреев голосует против политиков, под­держивающих Израиль. Однако антисемиты сегодня не настроены антиизраильски. Так мы приближаемся к серд­цевине тайны.

Группы населения, которых сами американские евреи считают антисемитами, то есть христианские фундамен­талисты, политически ориентируются на правых республиканцев (The American Jewish Committee: 2001 //Annual Survey of American Jewish Opinion. htlp://www.ajc.org). Но именно среди республиканского электора­та отмечается максимальная поддержка Израиля.

Американские правые религиозные круги, которые поддерживают Буша, лишь недавно воспылали страстью к израильскому государству в качестве позитивной обрат­ной стороны своей ненависти к исламу и арабскому миру. Если к этому добавить, что, со своей стороны, три четвер­ти американских евреев продолжают придерживаться левоцентристской ориентации, голосуют за демократи­ческую партию и опасаются христиан-фундаментали­стов, то мы сталкиваемся с важнейшим парадоксом: существуют подспудные антагонистические отношения между американскими евреями и той фракцией амери­канского электората, которая решительно поддерживает Израиль.

Нельзя понять все более решительную поддержку Израиля Ариеля Шарона, не прибегая к гипотезе, что существуют два различных по природе типа поддержки, противоречивое сочетание и мотивации которых одно­временно объясняют и постоянство, и непоследователь­ность американской политики по отношению к Израилю.

С одной стороны, есть традиционная поддержка Израи­ля американскими евреями. И она, когда у власти находит­ся Демократическая партия, лежит в основе инициатив с целью защитить Израиль, при уважении, в меру возмож­ного, прав палестинцев. Такой тип мотиваций диктовал шаги Клинтона, направленные на достижение мира в Кэмп-Дэвиде.

Другой, более новой и оригинальной опорой Израиля является правое крыло Республиканской партии, которое в ближневосточной политике демонстрирует предпочтение принципа неравенства, столь характерное для современ­ной Америки. Да, оказывается, возможно предпочтение неравенства и несправедливости.

    Универсалистские идеологии провозглашают равно­значность народов. Столь «справедливая» позиция за­ставляет нас верить, что принцип равенства необходим для создания союза между народами. Но можно иденти­фицировать себя с другим независимо от понятия равен­ства. Во время Пелопонесской войны афиняне, поборники демократии, всякий раз, когда могли, поддерживали демо­кратов на греческом пространстве. В то же время Спарта, поборница олигархии, устанавливала олигархические режимы во всех городах, которые она завоевала (Aristole. Politique, livre V, 7, (14). - P.: Les Belles Lettres. – 1989). К концу XVIII века различные между собой монархические режи­мы без особых трудностей создали коалицию для борьбы против принципа равенства, провозглашенного Француз­ской революцией. Но самым поразительным примером взаимной идентификации двух удаленных друг от друга режимов, не только враждебных принципу равенства, но и приверженных идее иерархии народов, является при­мер Германии и Японии во время Второй мировой войны. После Перл-Харбора Гитлер объявил войну Соединен­ным Штатам в знак солидарности с Японией. В между­народных, как и межличностных отношениях может существовать предпочтение зла, или, выражаясь мягче, несправедливости, если ты сам порочен или несправед­лив. Фундаментальный принцип идентификации с дру­гим состоит не в признании добра, а в узнавании самого себя в другом.

Можно было бы даже утверждать, что ощущение ве­роятности неблагоприятного развития событий для тебя самого усиливает потребность предусмотреть двойное оправдание. Именно в этом смысле, я думаю, надо харак­теризовать новую и окрепшую приверженность Америки Израилю. Так как дела в Израиле принимают дурной оборот, и как раз в тот момент, когда они принимают такой же оборот в самой Америке, последняя выражает одобрение его все более жестокого поведения по отношению к палестинцам. Америка дрейфует в сторону усиления веры в неравенство людей. Она все меньше верит в единство человеческого рода. Эти констатации без каких-либо изменений мы можем отнести и к Государству Израиль, политика которого в отношении арабов сопровождается внутренним расслоением в результате экономического неравенства и в зависимости от религиозных верований. Растущая неспособность израильтян воспринимать арабов как человеческие существа вообще является очевидностью для людей, следящих за печатной или телевизионной информацией. Напротив, процесс внутреннего расслоения израильского общества, переживающего, как и американское общество, лихорадочный рост неравенства, осознается в меньшей степени (См. замечательную статью Илана Грсйльсаммера: «Le Débat». -2002. - Janv.-févr. - P. 117-131). Разрыв доходов в этой стране отныне относится к числу самых значительных в развитом и «демократическом» мире. Различные группы - светские, ашкенази, сефарды, ультраортодоксы — все больше отдаляются друг от друга, и этот феномен четко проявляется в различиях коэффициентов рождаемости у этих групп: от менее двух детей на одну женщину у светских до семи детей - у ультраортодоксов.

    Вначале отношения между Израилем и Соединенными Штатами строились, исходя из принадлежности к общей сфере либеральной демократии. Существовали также и конкретные взаимоотношения вследствие присутствия в Америке наиболее многочисленной в мире еврейской диаспоры. Не следует забывать и библейские нити, связывающие кальвинизм и иудаизм. Когда протестант читал, трактуя ее в несколько буквальном духе, Библию, он идентифицировал себя с народом Израиля. Что касается конкретно американских пуритан XVII века, иммигрировавших в новую землю обетованную, их априорный ужас по отношению к народам-идолопоклонникам — библейский дифференциализм - сосредоточился на индейцах и неграх.

Недавно возникшая глобальная привязанность Соеди­ненных Штатов к Израилю, возможно, имеет мало общего с этим изначальным религиозным родством, с любовью к Библии, с позитивной и оптимистической идентифика­цией с избранным народом Израиля. Я убежден, что если бы республиканская или католическая Франция была по-прежнему вовлечена в алжирскую войну, угнетая, бросая в тюрьмы, убивая арабов, как это делает сегодня Государ­ство Израиль в Палестине, сегодняшняя Америка - диф­ференциал и стекая, с глубоким неравенством, мучимая нечистой совестью, — идентифицировала бы себя с коло­ниальной Францией, лишенной своего универсализма. Нет ничего более утешительного, когда покидаешь сферу справедливости, чем наблюдать, как другие творят зло. И все, что делает несправедливого в наши дни Израиль, не шокирует главенствующую державу Запада (Как раз когда я пишу эти строки, мне попадает под руку - слу­чайность ли это? — газета «Либерасьон» с интервью Жана-Мари Ле Пена израильской либеральной газете «Хаарец». В нем лидер француз­ских крайне правых выражает понимание антитеррористической и ан­тиарабской борьбы ЦАХАЛа, сходной, по его мнению, с той, которую вела французская армия в Алжире четырьмя десятилетиями ранее (Liberation. - 2002. - 22 avr.)).

Для планетарного стратегического анализа самое глав­ное - проникнуть в глубинную логику американского поведения: неспособность Соединенных Штатов восприни­мать арабов как человеческие существа вообще вписывается в динамику отхода от эндогенного для американского общества универсализма.

 

  

Обеспокоенность американских евреев

Наша модель позволяет лучше понять лихорадочное поведение американской еврейской общины, от которой можно было бы ожидать, что она будет просто счастлива удавшейся интеграции в американское общество и в во­сторге от лояльной позиции Америки по отношению к Израилю. На самом же деле эта привилегированная об­щина, напротив, впала в тревожный, если не сказать невротический, культ холокоста (См.: Novick P. L'Holocausle dans la vie américaine. - P.; Gallimard, 2001). Она нескончаемо отме­чает память о массовых убийствах, которых самой ей удалось избежать. Она бесконечно осуждает растущий по всей планете антисемитизм и чувствует угрозу всем группам диаспоры, французской в частности, которую французы недооценивают, несмотря на нападения на синагоги весной 2002 года в периферийных районах Франции. Французские евреи, ашкенази по происхожде­нию, для которых холокост был значительно более кон­кретной семейной реальностью, на самом деле ведут себя значительно более спокойно, проявляя большую уверен­ность в будущем, хотя по ту сторону Атлантики их неус­танно обвиняют в ренегатстве, в отсутствии общинного сознания и предрекают, что они станут жертвами вечного французского юдофобства.

Укоренившийся страх американских евреев в стране пресловутого «всемогущего еврейского лобби» несет в себе нечто парадоксальное (См., например, удивительную обложку консервативного ежене­дельника «Weekly Standard», вышедшего после первого тура президент­ских выборов во Франции, на которой на трехцветном фоне был напечатан девиз: «Свобода, равенство, юдофобия» (2002, 6 mars)). Гипотеза об отступлении амери­канского универсализма позволяет понять устойчивость подлинного страха американских евреев.

Резюмируем нашу экспликативную модель. Что каса­ется отношения к другому, чужому, то англосакскому менталитету присущи дне характеристики: ему необходи­мо исключать, чтобы включать; граница между включен­ными и исключенными нестабильна. Существуют фазы расширения и фазы сужения.

    Включение американских евреев совпадает с исключе­нием чернокожего населения и, возможно, мексиканцев. Оно  происходит  в  фазе  отступления  универсализма, мощного подъема дифференциализма, или, по американской терминологии, утверждения расистских настроений. Мотором американской эволюции сегодня являются не ценности равенства, а ценности неравенства. Как пережить со спокойной совестью и с чувством уверенности столь парадоксальный процесс интеграции? Как не понять, что такое включение является хрупким, уязвимым, полным виртуальных опасностей? Американские евреи проецируют на весь мир испытываемый ими страх, потому что они подспудно чувствуют, что являются в большей мере игрушками регрессивной дифференциалистской динамики американского общества, чем субъектами, пользующимися выгодами растущего благородства универсалистского типа. Это мнение является не только результатом теоретических размышлений. Впервые я это почувствовал в начале 80-х годов в ходе беседы с одним из моих дедушек, американцем австрийского еврейского происхождения. Во время визита в Диснейленд он высказал на фоне танцующих Микки свою постоянную тревогу: расовые страсти американского общества неприятно напоминали ему Вену его юношества. Никогда я не ощущал подобного беспокойства со стороны французско-еврейской части моей семьи.

Империя не может быть дифференциалистской

Американская риторика об «империи зла», «оси зла» или о любых других дьявольских проявлениях на Земле вызывает у нас улыбку или бурные восклицания в зависи­мости от момента и темперамента каждого. Тем не менее ее надо воспринимать всерьез, но в расшифрованном виде. Объективно она выражает испытываемое американцами наваждение зла, исходящего извне, хотя в действительности оно исходит изнутри самих Соединенных Штатов. На самом деле угроза зла исходит здесь отовсюду: отказ от равенства, усиление безответственной плутократии, жизнь в кредит потребителей и самой страны, псе более частое использование смертной казни, возврат к расовой одержимости. Не забудем и тревожное дело о покушениях с использованием спор сибирской язвы, которые, по всей вероятности, осуществляются потеряв­шими разум и бесконтрольными сотрудниками секретных служб. В самом деле, Бог в наши дни не хранит Америку. Она повсюду видит зло, но именно потому, что в самой стране дела принимают плохой оборот. Эта де­градация заставляет нас осознать, что мы сейчас теряем: Америку 1950—1965 годов, страну массовой демократии, свободы самовыражения, расширения социальных прав, борьбы за гражданские права. Это была страна добра.

    То, что мы называем американской односторонно­стью, являющейся ярким выражением дифференциализ­ма в международной политике, не может рассматриваться в нашем исследовании лишь под углом зрения морали. Должны быть рассмотрены причины и последствия явления. Основная причина, как было показано выше, заключается в отступлении от принципов равенства и универсализма в самих Соединенных Штатах. Главное последствие - потеря Соединенными Штатами необходи­мого всем империям идеологического ресурса. Лишив­шись однородного восприятия человечеством и народа­ми, Америка не может господствовать в столь обширном и многоликом мире. Она уже не обладает таким оружием, каким является приверженность справедливости. Первые послевоенные годы - 1950-1965 - были, таким образом, в американской истории годами апогея универсализма. Как и универсализм Рима, универсализм торжествующей Америки был в те времена скромным и великодушным. Римляне сумели признать философское, математическое, литературное и артистическое превосходство Гре­ции. Римская аристократия эллинизировалась. Военный завоеватель ассимилировался, усвоив многие аспекты более высокой культуры покоренной страны. Рим, впрочем, в конечном итоге воспринял несколько, а затем только одну из религий Востока. В подлинно имперскую эпоху Соединенные Штаты тоже были любознательны и питали уважение к внешнему миру. Они с симпатией наблюдали и анализировали в философии, антропологии, политологии, литературе и кино все многообразие существующих в мире обществ. Подлинный универса­лизм берет лучшее у всех стран мира. Сила победителя делает возможным слияние культур. Но эта эпоха, когда Соединенные Штаты сочетали экономическую и военную мощь с интеллектуальной и культурной терпимостью, сегодня представляется достаточно далекой. Америка 2000 года, ослабленная, с сокращающимся производ­ством, уже перестала быть и толерантной. Она претендует на исключительное воплощение человеческого идеала, на обладание всеми ключами экономического процветания, на монополию кинопроизводства. Эти претензии на социальную и культурную гегемонию, этот процесс самовлюбленной экспансии являются лишь одним из признаков драматического упадка реальной экономичес­кой и военной мощи, равно как и универсализма Амери­ки. Неспособная господствовать в мире, она отрицает его независимое существование и разнообразие его обще­ственных структур.

    

ГЛАВА 6

ВСТУПАТЬ В ПРОТИВОБОРСТВО С СИЛЬНЫМ ИЛИ НАПАДАТЬ НА СЛАБОГО?

Движение американского общества и экономики к нера­венству и особенно к неэффективности изменило на 180 градусов взаимоотношения между Соединенными Штатами и миром. Независимая супердержава в 1945 году, Амери­ка полвека спустя стала для мировой экономики своеоб­разной черной дырой, поглощающей товары и капиталы, но неспособной в обмен поставить эквивалентные блага. И чтобы обеспечить контроль над миром, который ее кормит, она должна пересмотреть свое предназначение и отказаться от роли кейнсианского потребителя в после­дней инстанции. Это нелегко. Ее новое предназначение как державы-гегемона может быть только политическим и военным. Она должна заставить признать себя в каче­стве государства планетарного масштаба, обрести миро­вую монополию на легитимное насилие.

Между тем Америка не располагает необходимыми ресурсами для осуществления такой реконверсии, идет ли речь о "hard power» или «soft power», если использовать столь дорогие Джозефу Наю понятия.

Свобода обмена, как мы видели, приводит в плане­тарном масштабе к появлению трудностей роста и стано­вится тормозом в достижении процветания всего мира. В краткосрочной перспективе этот принцип кормит Аме­рику благодаря действию поистине странного механизма: недостаток  спроса,   являющийся   следствием   свободы обмена, налагает на Соединенные Штаты роль «необходимого потребителя», в то время как усугубление неравенства -другое последствие системы —делает возможным непомерное увеличение прибылей, которые подпитывают те же Соединенные Штаты средствами, необходимыми для финансирования потребления.

    Роль Америки как центрального регулятора весьма уязвима, поскольку взимание имперской дани происходит, как мы уже это видели, не авторитарным образом, а в соответствии с функционированием «либерального», добровольного, изощренного и неустойчивого механизма, в огромной степени зависящего от доброй воли правящих классов подвластной периферии - европейской и японской в особенности. Можно упрекать Уолл-стрит и американские банки в спекуляции и мошенничестве, но нельзя их обвинять и том, что они принуждают клиентов к разбазариванию их собственных денег.

Капиталистический режим нерегулируемого типа, главным поборником которого являются Соединенные Штаты, становится все менее и менее легитимным, и уже до такой степени, что журнал «Форин афферс» открыл свой номер за январь-февраль 2001 года статьей о стратегической угрозе движения против глобализации.

    Недостаточность американской мощи, необходимой для обеспечения военного принуждения, осложняет и экономическую проблему. Будучи бесспорно эффективными в военно-воздушной области, вооруженные силы Соединенных Штатов вместе с тем не могут напрямую контролировать географическое пространство, где производятся товары или откуда извлекаются финансовые ресурсы, необходимые для Соединенных Штатов. Более того, а может быть и прежде всего, воздушное могущество, которое теоретически могло бы быть достаточным, чтобы осуществлять абсолютную власть с помощью дамоклова меча бомбардировок, зависит еще и будет всегда зависеть от доброй воли единственной держаны, способной нейтрализовать, частично или полностью, благодаря технологическому преимуществу своей противовоздуш­ной обороны американскую авиацию. Этой державой является Россия. Пока она будет существовать, Америка не сможет располагать абсолютной мощью, которая могла бы обеспечить ей долгосрочную экономиче­скую безопасность в новой ситуации ее зависимости от мира.

Итак, экономическая зависимость, военная недостаточ­ность. К этому надо добавить третий ключевой элемент: отход от универсализма, который мешает Соединенным Штатам иметь эгалитарное, справедливое и ответствен­ное восприятие планеты. Универсализм является фунда­ментальным ресурсом для любого государства, стремится ли оно к подчинению и регулированию жизни одной нации или более обширного многоэтнического и импер­ского пространства.

Эти пояснения обнажают основное противоречие американской позиции в мире: Соединенные Штаты должны обеспечивать прочное имперское экономическое равновесие, не обладая для этого реальными военными и идеологическими ресурсами. Но чтобы глубоко понять американскую внешнюю политику, мы должны еще рассмотреть, как это фундаментальное противоречие появилось, описать траекторию, которая обусловила это колченогое, полуимперское, полулиберальное положе­ние. Нет никаких данных о существовании долговремен­ного проекта в основе той череды решений, которые породили нынешнюю дилемму.

Имперский выбор был сделан недавно. Он не был результатом целенаправленных усилий. Напротив, аме­риканские руководители сочли его наиболее легким ре­шением. Этот выбор был продуктом обстоятельств: крушение советской системы, создавшее в определенный момент иллюзию всемогущества, породило мечту о гло­бальной и стабильной гегемонии. Момент выбора прихо­дится скорее на 1995, чем на 1990 год.

 

От крушения коммунизма до крушения России

Ни американские руководители, ни американские страте­ги не предвидели крушения советской системы, своего коммунистического соперника, конкуренция с которым после Второй мировой войны обеспечивала либерально­му пространству своего рода негативную сплоченность. Впрочем, с начала 90-х годов Соединенные Штаты сами были озабочены проявлениями отставания собственной экономики. В 1990 году Майкл Портер в книге «Конкурен­тные преимущества стран» утверждал, что японский, гер­манский, шведский, корейский «капитализмы» являются более эффективными, чем англосаксонский, в плане произ­водства, поскольку они следовали либеральным правилам лишь в той мере, в какой это давало им преимущества (Porter M. The Competitive Advantage of Nations. - L.: Macmillan, 1990. На русском языке: Портер М. Международная конкуренция. Кон­курентные преимущества стран. - М.: Междунар. отношения, 1993).

Крушение главного противника - коммунизма, как казалось на первых порах, должно было привести к вы­движению на первый план соперничества с европей­скими или азиатскими капиталистическими державами. В 1993 году Лестер Туроу в книге «С глазу па глаз» пред­сказывал экономическую войну между Соединенными Штатами, Европой и Японией (Thurow L, Head to Head. The Coming Economic Battle among Japan, Europe and America. - William Morrow, Nicolas Brealey, 1993). Нам надо иметь в виду, что на этой стадии американские и другие правители, которые за несколько лет до этого не смогли предвидеть крушение коммунизма, еще и не предполагали возможности исчез­новения России как сверхдержавы. Переоценив эконо­мическую эффективность коммунизма, развитый мир недооценил трудности, связанные с падением коммунизма.

В начале 90-х годов самой вероятной гипотезой все считали гипотезу сохранения определенной стратегиче­ской весомости России в мире, избавленном от идеологи­ческой поляризации, но все еще насчитывающем две

 

супердержавы. И можно было фантазировать об эгали­тарном и равновесном мире, приверженном наконец-то единым правилам игры. В этом контексте Соединенные Штаты начали игру в возвращение к равновесию наций. Мы видели, сколь внушительными были их усилия, на­правленные на разоружение (См. главу IV, раздел «Несостоявшийся отвод войск»). Ничто не указывало в этот момент на возможность имперского выбора. Но в период между 1990-1995 годами политический распад бывшей советской сферы стал очевидным, а экономическое круше­ние различных республик - действительно драматичным.

За 1990—1995 годы производство в России сократилось на 50%. Резко падает уровень капиталовложений. Сокра­щается использование денег, и в ряде регионов возрож­дается бартерная экономика. Независимость Украины, Белоруссии и Казахстана лишает «славянскую» сердцеви­ну системы 75 млн. человек. Россия теряет примерное равенство с Соединенными Штатами по численности населения. В 1981 году в Советском Союзе насчитывалось 268 млн. жителей, в Соединенных Штатах - 230 млн. А в 2001 году в России - всего 144 млн. человек, в Соеди­ненных Штатах — 285 млн.

Хуже того, националистические, этнические требова­ния не только раздаются в бывших советских республи­ках, но и затрагивают внутренние автономии Российской Федерации - от Кавказа до Татарстана. Центральная адми­нистрация стала утрачивать контроль над отдаленными сибирскими регионами. Рассматривается возможность разрыва отношений между чисто русскими областями, распада русского государства на своего рода феодальные фрагменты. Все это наводит на мысль о вероятности полной дезинтеграции (Очень хорошее описание этого этапа дано в книге: Sapir J. Le chaos russe. - P.; La Découverte, 1996). К 1996 году складывается впе­чатление, что старый стратегический противник амери­канцев находится на пороге полного исчезновения. Именно в этот момент перед Соединенными Штатами возникает перспектива имперского выбора, поскольку гипотеза о разбалансированном мире под полным воен­ным господством Соединенных Штатов становится ве­роятной. Достаточно Соединенным Штатам чуть-чуть подтолкнуть, стимулировать, спровоцировать процессы в двойном «мягком подбрюшье» Российской Федерации - на Кавказе и в Средней Азии - и партия и шахматы вы­играна. В 1997 году появляется «Великая шахматная дос­ка» Бжезинского, наиболее целостная стратегическая работа о необходимости и путях установления асиммет­ричного господства Соединенных Штатов в Евразии.

Крушение России превращает Соединенные Штаты в единственную сверхдержаву. Параллельно происходит ускорение финансовой глобализации: с 1990 по 1997 год положительное сальдо движения капиталов между Аме­рикой и остальной частью мира возросло с 60 до 271 млрд. долларов. И Соединенные Штаты могут предаваться ра­достям дополнительного потребления, не обеспеченного производством.

Идея имперского выбора не означает, что американ­ские руководящие круги проявили прозорливость, ге­ниальную расчетливость, умение в решающий момент определить стратегию и с постоянством проводить ее в жизнь. Напротив, что привело к решению об имперском выборе - так это их покорная готовность следовать есте­ственному ходу вещей и их постоянная склонность к лег­ким решениям. Правящий американский класс еще более лишен воли и позитивного проекта, чем его европейские сателлиты, столь часто критикуемые за их слабость, хотя в конечном итоге строительство Европы требует такой согласованности и организованности, на которую на со­временном этапе американский правящий класс совер­шенно не способен.

Выбор в пользу национальной модели развития был бы для Соединенных Штатов в долгосрочной перспекти­ве бесконечно более верным. И его намного легче реали­зовать  в   Америке,   чем   в  других   странах,  учитывая континентальность масштабов страны и централизацию ее финансовой системы. Но он потребовал бы настоящей организационной, целенаправленной работы со стороны администрации в области энергетической политики, за­щиты своей промышленности и многосторонней внеш­ней политики в целях поощрения эволюции других стран и регионов в сторону столь благотворной для всех авто­номии.

Новое ускорение развития экономики индустриаль­ных стран на «регионализированной» основе позволило бы оказывать эффективную помощь развивающимся странам, внешний долг которых можно было бы анну­лировать в порядке компенсации за возврат к протек­ционизму. Всемирный план такого типа превратил бы Соединенные Штаты в неоспоримого и окончательного мирового лидера. Но продумать и воплотить это в дей­ствительность представлялось слишком трудоемким и утомительным. Намного легче и выгоднее верить в окончательное крушение России и в становление Со­единенных Штатов в качестве единой супердержавы, регистрировать прилив капиталов и бесконечно наращи­вать внешнеторговый дефицит. Оправдываемый либе­ральной идеологией свободы обмена имперский выбор в психологическом плане был, прежде всего, продуктом склонности пустить все на самотек.

Амбициозная и целях, по размытая в мотивации, эта стратегия содержала в себе большой риск. Нельзя было в 1997 году утверждать, что могущество России исчезло навсегда. Любая внешняя политика, опирающаяся на столь ненадежную гипотезу, была чревата для Амери­ки колоссальным риском — риском оказаться однажды глубоко экономически зависимым государством, не рас­полагающим реальным военным превосходством, коро­че, риском трансформации ситуации полуимперской в ситуацию псевдоимперскую.

Если бы соответствующая имперскому выбору воен­но-стратегическая стратегия была глубоко продумана, явилась бы результатом больших волевых усилий, то она бы выполнялась упорно и методически. Но этого не произошло. Чтобы продемонстрировать отсутствие последовательности и настойчивости усилий, самым про­стым представляется проанализировать наиболее осмыс­ленный и откровенный из имперских проектов - модель Бжезинского, а затем проследить, в какой мере американ­ские руководители его придерживались или нет. Рассмот­рение недавней истории показывает, что они изо дня в день выполняли все, что было легким, и отказывались от всего того, что требовало значительных усилий в плане време­ни и затрат энергии.

 

От великой дипломатической шахматной доски...

Проект Бжезинского куда как ясен и лаконичен, даже при выражении мысли, что именно во имя блага самой Рос­сии надо с ней покончить, аннексирован Украину на За­паде и использовав Узбекистан, чтобы вырвать Среднюю Азию из сферы ее влияния.

В нем также не говорится напрямую, что окружение России приведет к распаду самого ядра страны. Высокая стратегия не исключает минимума дипломатической осмотрительности. Но есть и другие умолчания. Бжезин­ский не пишет о неэффективности американской эконо­мики и о необходимости для Соединенных Штатов обеспечивать политическими и военными средствами свой контроль над богатствами всего мира. Тем не менее геополитическая культура вынуждает его формулировать эти мысли косвенным образом, подчеркивая, что основ­ная часть населения и деловой активности мира сосредо­точены в Евразии, констатируя затем, что Америка находится далеко от Евразии. Расшифруем: именно из Ев­разии идут основные потоки товаров и капиталов, необ­ходимых для сохранения уровня жизни в Америке, идет ли речь о высших классах или о плебсе.

Исключая эти оговорки, проект представляется логич­ным. Единственная угроза американской империи - Рос­сия, которую, следовательно, необходимо изолировать и расчленить. Мы можем таким образом говорить о бисмарковском подходе к проблемам, при котором Россия занимает место побежденной Франции 1871-1890 годов. Как известно, канцлеру Бисмарку удалось объединить Германию, разгромив Францию в 1870-1871 годах.

В течение последующих 20 лет он трудился над тем, чтобы поддерживать добрые отношения со всеми другими европейскими державами и изолировать единственного противника - Францию, считавшуюся им структурно-реваншистской в связи с утратой Эльзаса и Лотарингии. Бжезинский же рекомендует Соединенным Штатам при­держиваться примирительной линии со всеми нациями, исключая Россию. Прекрасно поняв, что подлинный конт­роль Соединенных Штатов над Евразией зависит в первую очередь от согласия европейского и японского протекто­ратов, он рекомендует упрочить этот контроль, наделив Японию скорее всемирной, чем азиатской, ролью и заняв позицию понимания в отношении европейского строи­тельства. Только об Англии он говорит снисходительно и определяет ее как «не игрока». Высоко ценится франко-германский тандем, рассматриваемый как важнейший стратегический игрок. И вот вершина политической муд­рости: Бжезинский предлагает занять позицию большего понимания по отношению к Франции. Исходный посыл ясен: пока Европа и Япония признают американское ли­дерство, империя неуязвима. В ближней сфере ее влияния концентрируется основная экономическая и технологи­ческая мощь мира. За пределами этой стратегической сердцевины Бжезинский рекомендует также примири­тельную позицию в отношении Китая, возможное сопер­ничество которого - проблема отдаленного будущего, и по отношению к Ирану, вероятная эволюция которого вряд ли приведет к конфронтации. Зажатая между Евро­пой и Японией, отрезанная от Китая и Ирана, Россия действительно потеряла бы все возможности своего воз­действия на Евразию. Итак, резюмируем: Америка, един­ственная супердержава, должна проявлять понимание в отношении всех держав второго плана, с тем чтобы окончательно ликвидировать единственную, непосред­ственную угрозу ее гегемонии — Россию.

Посмотрим теперь, какую часть этой программы аме­риканская дипломатия реализовала на практике. По сути она действовала только против России, продвигая НАТО на восток, закрепляясь на Украине и используя все воз­можные предлоги, чтобы расширить американское вли­яние на Кавказе и в Средней Азии. Война против «Аль Каиды» и режима талибов позволила разместить 12 000 американских солдат в Афганистане, 1500 - в Узбекистане и около сотни в Грузии. Но американское правительство ограничилось лишь использованием благоприятных об­стоятельств. Его усилия были слабыми, недостаточными, как мы увидим в следующей главе, чтобы достичь реша­ющей дестабилизации России, для чего у Америки уже нет больше средств.

В остальном американская дипломатия, будучи дале­кой от блестящей бисмарковской, оказалась катастро­фически вильгельмовской. Вильгельм II, избавившись от «железного канцлера», вскоре оказался в конфликте с двумя главными европейскими державами - Велико­британией и Россией, построив «под ключ» для Франции систему союзов, которая привела к Первой мировой вой­не и краху германской гегемонии. Америка пренебрегает своими европейскими союзниками, унижает их, действуя односторонне, пуская в свободный дрейф НАТО - основ­ной инструмент своего могущества. Она пренебрегает Японией, экономика которой, самая эффективная в мире и необходимая для ее благополучия, бесконечно пред­ставляется как отсталая. Она неустанно провоцирует Китай и причисляет Иран к государствам «оси зла». Все происходит так, будто Америка пытается создать евра­зийскую  коалицию  из различных стран, раздраженных неопределенностью ее поведения. Добавим, выйдя несколь­ко за рамки труда Бжезинского, и то упрямство, с которым Америка оказывает неизменную поддержку Израилю, усу­губляя тем самым свой конфликт с мусульманским миром. Американская неуклюжесть не является случайной: она - результат и имперского выбора, и сиюминутных интересов, и подчиненности естественному ходу вещей. Ограниченность экономических, военных и идеологиче­ских ресурсов не оставляет Соединенным Штатам иных возможностей укрепления своей мировой роли, кроме грубого поведения по отношению к малым державам. Есть скрытая логика в том, что американская дипломатия внеш­не ведет себя как подвыпивший человек. Реальная Америка слишком слаба и может позволить себе бороться лишь против военных карликов. Провоцируя всех второстепен­ных игроков, она, по крайней мере, демонстрирует свою мировую роль. Ее экономическая зависимость от мира действительно вынуждает утверждать тем или иным спо­собом свое присутствие повсюду. Недостаточность реаль­ных ресурсов ведет к театральной истеричности в связи с второстепенными конфликтами. Ослабление ее универ­сализма привело к утере понимания того факта, что если она хочет продолжать господствовать, то должна обра­щаться па равноправной основе со своими главными союзниками - Европой и Японией, которые, вместе взя­тые, доминируют в мировой промышленности.  

 

...до военной возни

Упрямое стремление Соединенных Штатов поддерживать явно бесполезную напряженность в отношениях с пере­житками прошлого, каковыми являются Северная Корея, Куба и Ирак, содержит все признаки иррациональности. Особенно, если к сказанному добавить враждебность по отношению к Ирану, который однозначно вступил на путь демократической нормализации, а также система­тические провокации против Китая.

Подлинно имперская политика означала бы поиски Pax americana на путях установления отношений терпе­ливого снисхождения со странами, статус которых имеет явно временный характер. Северокорейский, кубин­ский и иракский режимы падут, пожалуй, и без внешне­го вмешательства. Иран на наших глазах претерпевает позитивные изменения. И совершенно очевидно, что аме­риканская агрессивность л ишь укрепляет абсурдные коммунистические режимы, режим в Ираке, а также позиции антиамерикански настроенных консерваторов в Иране. Американская враждебность по отношению к китайско­му коммунистическому режиму, который твердой рукой осуществляет переход к капитализму, на практике дает этому режиму оружие для своего укрепления, перманен­тно легитимирует его, позволяя ему опираться на наци­оналистические ксенофобские чувства. Недавно открылся новый театр для деятельности пожарника-поджигателя - Соединенных Штатов: конфликт между Индией и Паки­станом. Неся большую долю ответственности за дестаби­лизацию в Пакистане и злобность местного исламизма, Соединенные Штаты, тем не менее, выступают здесь как необходимый посредник.

Все это нехорошо для всего мира, нервирует союзни­ков, но тем не менее имеет смысл. Не представляющие для Соединенных Штатов никакого риска, эти конфлик­ты позволяют им «присутствовать» повсюду в мире. Они создают и поддерживают иллюзию нестабильности и опасности на планете, которая нуждается в их защите.

Первая иракская война под руководством Буша I соз­дала своего рода модель, которая отныне определяет поведение американцев. Мы почти не осмеливаемся говорить о стратегии, так как рациональность действий Соединенных Штатов в краткосрочном плане может в среднесрочной перспективе спровоцировать радикаль­ное ослабление их позиций в мире.

    Что такое Ирак? Нефтедобывающая страна, руководи­мая диктатором, способным причинять вред лишь в локальном масштабе. Обстоятельства агрессии против Кувейта остаются неясными, и встает даже вопрос, не подтолкнули ли преднамеренно Соединенные Штаты Саддама Хусейна к преступлению, дав ему понять, что, с их точки зрения, аннексия Кувейта представляется приемлемой. Но это все второстепенные вопросы. Что со­вершенно ясно, так это то, что освобождение Кувейта обо­значило возможный выбор: чтобы «продемонстрировать» силу Америки, необходимо ввязываться в максимальное число конфликтов с государствами, обладающими смехо­творным военным потенциалом, которые ныне называ­ются «государства-изгои», rogue states, что одновременно обозначает и их пагубность, и их небольшие размеры. Противник должен быть слабым. Заметим, что Вьетнам, который все еще остается коммунистическим и символи­зирует для Соединенных Штатов понятие реальной воен­ной силы, они оставляют — и не зря — в покое. Раздувание иракской угрозы - утверждалось, что у Ирака четвертая армия в мире, - было лишь дебютной театральной демон­страцией несуществующих угроз миру.

    Война в Афганистане, последовавшая за событиями 11 сентября, подтвердила сделанный выбор. В очередной раз американские руководители ввергли свою страну в войну, неожиданную для них, но соответствовавшую их излюбленной технологии, которую можно было бы назвать театральным микромилитаризмом: доказывать необходимость Америки миру, неторопливо уничтожая незначительных противников. Что касается Афганиста­на, то демонстрация оказалась несовершенной. Она дей­ствительно укрепила в мире мысль, что любая страна, не располагающая эффективной противовоздушной обо­роной и достаточными ядерными силами сдерживания, остается бессильной перед лицом воздушного террора. Однако неспособность американской армии действовать на суше напомнила также о фундаментальной слабости сверхдержавы, выявилось, что на суше она зависела не только от местных главарей, но и в еще большей мере от доброй воли русских, находящихся в непосредствен­ной близости и способных быстрее других вооружить Се­верный альянс. Результат: ни мулла Омар, ни бен Ладен не были пойманы. Местные военные главари выдали своим американским хозяевам лишь нескольких несчаст­ных подпевал. Они были размещены на базе Гуантанамо на Кубе, в стране, руководитель которой - Кастро - разде­ляет лишь одно предпочтение лидеров фундаменталистов: носить бороду. Таким образом, была искусственно созда­на взаимосвязь между «кубинской проблемой» и пробле­мой «Аль Каиды». Медийное создание «оси зла» является постоянной американской целью.

 

В прицеле - ислам

Размещение американских сил в мире дает представление о реальной структуре империи или ее остатков, если счи­тать, что она находится скорее на этапе распада, чем подъема. Самая большая часть американских сил, распо­ложенных за рубежом, по-прежнему находится в Герма­нии, Японии и Корее. Создание после 1990 года баз в Венгрии, Боснии, Афганистане, Узбекистане в статисти­ческом плане не изменило этой общей ориентации, уна­следованной от эпохи борьбы против коммунизма, От того периода в качестве объявленных противников ос­таются только Куба и Северная Корея. Эти смехотворные государства беспрерывно клеймятся, однако за словом не следует никаких военных действий.

Основные военные действия Америки концентрируют­ся отныне в мусульманском мире во имя «борьбы против терроризма» — последнее официальное название «теат­рального микромилитаризма». Три фактора позволяют объяснить настойчивое преследование Америкой ислама, который обозначает также и целый географический регион.

Каждый из этих факторов в смысле имперских ресур­сов соответствует одному из уязвимых мест Америки -идеологическому, экономическому, военному:

-       отход  от  идеологического  универсализма  ведет к новым проявлениям нетерпимости по вопросу положе­ния женщины в мусульманском мире;

-       падение экономической эффективности обуслов­ливает навязчивое стремление к арабской нефти;

-       военная   недостаточность   Соединенных   Штатов превращает крайне слабый в военной области мусульман­ский мир в желанную цель.

 

Англосаксонский феминизм и презрение к арабскому миру

Все более и более нетерпимая к разнообразию мира Америка автоматически воспринимает арабский мир как мир антагонистический. Такое противопоставление носит в данном случае примитивно-животный, антропологи­ческий характер. Оно идет значительно дальше религиоз­ного противопоставления, используемого Хантингтоном для обоснования чуждости мусульманского мира по от­ношению к западной сфере. Для антрополога, привыкше­го иметь дело с обычаями и правами, англосаксонская и арабская системы абсолютно противоположны.

Американская семья является семьей нуклеарной, индивидуалистской и обеспечивает женщине высокое положение. Арабская же семья - семья расширенная, патрилинейная, в которой женщина поставлена в макси­мально зависимое положение, Браки между кузенами -строгое табу в англосаксонском мире, в арабском же они доминируют. Америка, где феминизм с годами становит­ся все более догматичным и агрессивным, а терпимость к разнообразию мира уменьшается, была как бы запро­граммирована на конфликт с арабским миром или, в более общем плане, с той частью мусульманского мира, семейные структуры которой схожи с арабским миром и которую можно назвать арабо-мусульманским миром. Под такое определение подпадают Пакистан, Иран, частично Турция, но не Индонезия, не Малайзия, не исламизированные африканские страны, расположенные на побережье Индийского океана, где женщины обладают высоким статусом.

Столкновение между Америкой и арабо-мусульман­ским миром приобретает отвратительный вид антрополо­гического конфликта, иррационального противостояния между по определению недоказуемыми ценностями. Не может не вызывать беспокойства тот факт, что такое измерение становится структурообразующим фактором международных отношений. После 11 сентября этот культурологический конфликт приобрел шутовской и те­атральный аспект в жанре глобализированной бульвар­ной комедии. С одной стороны - Америка, страна женщин castratrkes, предыдущий президент которой вынужден был предстать перед комиссией, доказывая, что он не пе­респал с какой-то стажеркой; а с другой - бен Ладен, тер­рорист, человек полигамной традиции с бесчисленным количеством двоюродных братьев и двоюродных сестер. Перед нами в данном случае — карикатура на исчезающий мир. Мусульманский мир не нуждается в советах Амери­ки по вопросу своей эволюции в плане обычаев.

Падение индекса фертильности, характеризующее большую часть мусульманских стран, само по себе пред­полагает улучшение положения женщины прежде всего потому, что оно отражает повышение уровня грамотно­сти в этих странах, а затем потому, что в таких странах, как Иран, где индекс фертильности составляет 2,1 ребенка на одну женщину, неизбежно появляется очень большое число семей, отказавшихся иметь сыновей и порвавших таким образом с патрилинейными традициями (Теоретически можно построить модель, в которой возможна совместимость индекса фертильности, сниженного до 2 детей на жен­щину, и абсолютной патрилинейной предпочтительности, если пред­положить, что каждая семья прекращав! деторождение после появления первою сына и продолжает его до тех пор, пока нет сына. Но это очень нереалистическая гипотеза, так как она исключает возможность для супружеской пары иметь двух сыновей, что несовместимо с другим измерением традиционной арабской семьи - солидарностью между бра­тьями и предпочтением браков между их детьми). В одной из редких стран, по которой мы располагаем многими следующими друг за другом анкетами о браках между двоюродными родственниками, а именно в Египте, мы наблюдаем, что пропорция таких браков сокращается: с 25% в 1992 году до 22% в 2000 году (Egypt Demographic and Health Survey: 1992, 2000).

Во время афганской войны на Европейском континен­те в меньшей мере, а в англосаксонском мире в массовом порядке заговорили о культурологической войне по воп­росу о статусе афганской женщины, в ходе которой зву­чало требование провести реформу обычаев. Нас почти уверяли, что американские «В-52» наносят бомбовые уда­ры по исламскому антифеминизму. Такие требования Запада являются смехотворными. Эволюция обычаев, конечно, происходит, по речь идет о медленном процессе, который современная ведущаяся вслепую война может лишь затормозить, поскольку при этом действительно феминистская западная цивилизация ассоциируется с неоспоримой военной жестокостью и рикошетом наде­ляет   абсурдным   благородством   сверхмужскую   этику афганского боевика.

Конфликт между англосаксонским миром и миром арабо-мусульманским носит глубокий характер. И есть вещи похуже феминистских заявлений госпожи Буш и госпожи Блэр, касающихся афганских женщин. Англо­саксонская социальная и культурная антропология про­являет некоторые дегенеративные признаки. На смену усилиям с целью понимания проживающих в различных системах индивидуумов в духе Эванса-Притчарда или Мейера Фортеса пришло разоблачение невежественны­ми суфражистками мужского доминирования в Новой Гвинее или их же безграничное восхищение матрилинейными системами на побережье Танзании и Мозамбика, являющихся, кстати, мусульманскими странами. Если уж наука начинает выставлять хорошие и плохие отметки, то можно ли ожидать ясности и уравновешенности со стороны правительств и армий?

Выше уже говорилось, что универсализм не является синонимом терпимости. Французы, например, могут сво­бодно демонстрировать свое недружелюбие по отноше­нию к иммигрантам магрибского происхождении, потому что положение арабских женщин противоречит их соб­ственной системе обычаев. По эта их реакция является инстинктивной п не сопровождается никакой идеологической формализацией, никакими глобальны­ми суждениями относительно арабской антропологиче­ской системы. Универсализм a priori является слепым к различиям и не может открыто осуждать иную систему. Война «против терроризма», напротив, послужила предло­гом для вынесения окончательных и безапелляционных приговоров афганской (или арабской) антропологиче­ской системе, несовместимых с априорным эгалита­ризмом.

То, о чем мы здесь говорим, является не сборником анекдотов, а следствием отступления от универсализма в англосаксонском мире. И это лишает Америку верного видения международных отношений, мешает ей обра­щаться достойно — то есть эффективно с точки зрения стратегической - с мусульманским миром.

 

 

Экономическая зависимость и нефтяное наваждение

Нефтяная политика Соединенных Шатов, сосредоточен­ная, естественно, на арабском мире, является следствием новых экономических взаимоотношений между Амери­кой и миром. Исторический лидер в открытии, производстве и использовании нефти, Соединенные Штаты за последние тридцать лет стали ее крупнейшим импорте­ром. В этом плане Америка, если сравнивать ее с Европой и Японией, где добыча нефти незначительна, стала нор­мальной страной.

    В 1973 году Соединенные Штаты производили в день 9,2 млн. баррелей и импортировали 3,2 млн., а в 1999 году – 5,9 и 8,6 млн. соответственно (Statistical Abstract of The United Stales: 2000. - P. 591). При сохранении нынешних объемов добычи американские месторождения будут исчер­паны уже к 2010 году. Отсюда можно понять болезненную озабоченность американцев по поводу нефти и - почему бы и нет - сверхпредставительство «нефтяников» в пра­вительстве Буша. Привязанность Соединенных Штатов к этому источнику энергии не может, по многим причи­нам, рассматриваться как чисто рациональная и свидетель­ствующая о какой-то эффективной имперской стратегии.

Это так прежде всего потому, что нефтяная тематика, учитывая уровень общей зависимости американской эко­номики от импорта, занимает скорее символическое, чем существенно значимое место. В Америке, даже заполнен­ной по горло нефтью, но лишенной поставок других товаров извне, произошло бы, пожалуй, такое же сниже­ние потребления, как и в Америке, лишенной нефти. Импорт нефти, как было показано выше, составляет хотя и внушительную, но все же второстепенную часть общего американского внешнеторгового дефицита: 80 млрд. долларов из 450 млрд. в 2000 году. В действительности Америка уязвима перед любого типа блокадой, и цент­ральное место нефтяной тематики не может быть объяс­нено с точки зрения экономической рациональности.

Опасения по поводу недостаточности поставок неф­тепродуктов не могли бы привести к такой жесткой при­вязанности к Ближнему Востоку. Страны, поставляющие Америке энергоресурсы, достаточно удачно разбросаны по всей территории планеты. Арабский мир, несмотря на его ведущее место среди производителей нефти и особен­но обладателей ее мировых залежей, ни в коей мере не держит Соединенные Штаты за горло. Половина амери­канского импорта нефти поступает из стран наиболее надежного, с военной точки зрения для Соединенных Штатов, Нового Света, а именно главным образом из Мексики, Канады и Венесуэлы. Если к количеству нефти, поступающей из этих стран, добавить внутреннее производство в самой Америке, то получится, что 70% потребления Соединенных Штатов обеспечивается стра­нами ближней западной сферы, границы которой опре­делены «доктриной Монро».

По сравнению с Европой и Японией, которые действи­тельно зависят от Ближнего Востока, нефтяная безопас­ность Соединенных Штатов является высокой. Страны Персидского залива, в частности, поставляют лишь 17% американского потребления.

Военное присутствие в регионе, в частности в воздуш­ном пространстве и на суше, Саудовской Аравии, дипло­матическая борьба против Ирана, непрекращающиеся бомбардировки Ирака вписываются, конечно, в рамки нефтяной стратегии. Однако энергоресурсы, о контроле над которыми идет речь, предназначаются не для Соеди­ненных Штатов, а для всего мира и в особенности для двух промышленно производящих (и в избытке) полюсов три­ады — Европы и Японии. И в данном случае американское

 

 

поведение можно действительно характеризовать как им­перское. Но оно не обязательно внушает доверие.

На нынешнем этапе многочисленность населения и Иране, Ираке и даже в Саудовской Аравии вынуждает эти страны продавать свою нефть под угрозой внутреннего взрыва. И следовательно, европейцам и японцам не при­ходится опасаться свободы действий этих стран. Соединен­ные Штаты утверждают, что они обеспечивают надежность поставок нефтепродуктов своим союзникам. Истина же состоит в том, что Соединенные Штаты, контролируя энергетические ресурсы, необходимые Европе и Японии, стремятся таким образом в первую очередь сохранить возможности оказания на них значимого давления.

То, что я здесь говорю, - это мечтания старого стра­тега, подкупаемого несколькими красноречивыми циф­рами и картами, то есть своего рода архетипа Рамсфелда. Реальность же состоит в том, что Соединенные Штаты уже утеряли контроль над Ираном и Ираком. Саудовская Аравия же ускользает от них, и создание постоянных во­енных баз после первой войны против Ирака можно рас­сматривать лишь как последнюю попытку сохранить контроль над этой зоной. Такое ослабление позиций отражает глубинную стратегическую тенденцию. Ника­кая военно-воздушная армада не может бесконечно обес­печивать на таком расстоянии от Соединенных Штатов военное превосходство без поддержки стран региона. Базы в Саудовской Аравии и в Турции с технической точки зрения имеют более важное значение, чем амери­канские авианосцы.

Привязанность к нефти мусульманского мира свиде­тельствует скорее об опасениях быть вытесненными, чем о стремлении к расширению империи. Она выражает ско­рее страх Соединенных Штатов, чем их мощь. Прежде всего страх перед лицом ставшей отныне всеобщей эконо­мической зависимости - и энергетический дефицит лишь символизирует это, - а затем и страх потерять контроль над двумя протекторатами триады - над Европой и Японией.

 

Краткосрочное решение: атаковать слабых

За рамками видимой мотивации Соединенных Штатов -возмущение положением арабской женщины, важность нефти - выбор мусульманского мира в качестве цели и удобного предлога американского театрального мили­таризма, реальное предназначение которого — продемон­стрировать с минимальными затратами «стратегическое всемогущество» Америки, является также результатом слабости самого арабского мира. Он по природе своей яв­ляется жертвенным агнцем. Хантингтон отмечает - непо­нятно, то ли с сожалением, то ли с удовлетворением, — что у мусульманской цивилизации нет центрального доми­нирующего государства или, по его терминологии, «corestate». Действительно, в арабо-мусульманской сфере не существует ни одного мощного в плане населения, про­мышленности, военного потенциала государства. Ни Еги­пет, ни Саудовская Аравия, ни Пакистан, ни Ирак, ни Иран не обладают необходимыми материальными и челове­ческими ресурсами для оказания подлинного сопротив­ления. Израиль, впрочем, неоднократно представлял доказательства военной несостоятельности нынешних арабских стран, уровень развития и государственная ор­ганизация которых на данный момент несовместимы с формированием современной военной машины.

Таким образом, регион является для Соединенных Штатов идеальным демонстрационным полем, где они могут одерживать «победы», легкость которых напомина­ет о видеоиграх. Поражение во Вьетнаме было вполне осознано американским военным истеблишментом, ко­торый знает о неспособности своих войск действовать на суше и никогда не упускает возможности напомнить — идет ли речь о ляпсусе генерала, перепутавшего Афгани­стан с Вьетнамом, или явном опасении использовать свои войска в наземных операциях, - что единственно возмож­ным типом войн для Соединенных Штатов являются войны против слабого противника, лишенного противовоздушной обороны. Впрочем, нет сомнений, что, выби­рая слабого противника, выбирая асимметрию, американ­ская армия возвращается к известным старым традициям, согласующимся с дифференциализмом, к традициям войн против индейцев.

Антиарабский выбор Соединенных Штатов — это вы­бор легкого пути. Он является результатом воздействия множества объективных параметров, необходимости для Америки сохранять видимость имперского поведе­ния. Но он не является результатом глубоко продуманно­го решения с прицелом на оптимизацию долговременных возможностей американской империи. Напротив, амери­канцев всегда увлекает больше всего линия спуска самой большой крутизны. Всякие предпринимаемые действия являются, в непосредственном плане, самыми легкими, требующими наименьших экономических, военных и даже умственных усилий. С арабами ведут себя грубо, потому что они слабы в военном отношении, потому что у них есть нефть и потому что миф о нефти позволяет аабыть о главном - о глобальной зависимости Соединенных Штатов от поставок извне всех товаров. С арабами грубо обращаются и потому, что на внутренней политической арене Соединенных Штатов нет эффективного арабского лобби, и потому, что американцы не способны больше мыслить универсалистски, эгалитарно.

Если мы хотим понять, что происходит, мы должны полностью отвергнуть образ Америки, действующей по рационально задуманному и методически выполняемому глобальному плану. Существует, конечно, курс амери­канской внешней политики, который куда-то ведет -но по воле волн. Повсюду - линия наибольшей крутизны, по которой текут ручьи, объединяющиеся в полноводную реку, впадающую в море или океан. Все куда-то движется, но процесс обходится без всякой мысли и направляющей воли. Так Америка определяет свой путь. Она, конечно, держава сверхмощная, но недостаточно мощная, чтобы править миром, ставшим для нее слишком обширным и слишком сильным благодаря его многообразию. Каж­дое легкое решение ведет к обострению трудностей в об­ластях, где надо было бы по-настоящему действовать, временно пойти против естественного хода вещей, отвер­гнуть, используя гидрографическую метафору, линию наиболее крутого стока и пройти несколько сотен метров против течения: перестроить промышленность; платить справедливую цену за верность союзников, учитывая и их собственные интересы; смело вступать в борьбу против истинного стратегического противника - России, а не донимать ее мелкими придирками; навязать Израи­лю справедливый мир.

Размахивания руками в Заливе, бомбардировки Ирака, угрозы против Кореи, провокации в отношении Китая - все это вписывается в американскую стратегию театраль­ного микромилитаризма. Эти жестикуляции на время забавляют средства массовой информации, восхищают руководителей союзников. Но все эти телодвижения отклоняются от главных направлений реалистической американской стратегии, которая должна была бы обес­печить сохранение контроля Соединенных Штатов над промышленными полюсами триады — Европой и Японией, нейтрализовать, заняв благожелательную позицию, Ки­тай и Иран. И сломать единственного реального военного противника — Россию. В двух последних главах этой кни­ги я намерен показать, как возвращение России к внут­реннему равновесию, тенденции к автономии Европы и Японии предваряют крушение в среднесрочной пер­спективе американского лидерства. И как американская микровоенная суетливость подталкивает главных страте­гических игроков — Европу, Россию и Японию - к сбли­жению между собой, хотя именно этому Америка должна была бы противодействовать, если она хочет господство­вать. Скрываемый за мечтаниями Бжезинского кошмар осуществляется; Евразия ищет свое равновесие без учас­тия Соединенных Штатов.

 

Стр.  1  2  3 4  5

Скачать книгу можно здесь

e-mail: nikolka_sarkozy@ngs.ru